Для Карамзина это повод посокрушаться в четвертой главе второго тома «Истории государства Российского»: «Древняя Россия погребла с Ярославом свое могущество и благоденствие. Основанная, возвеличенная единовластием, она утратила силу, блеск и гражданское счастие, будучи снова раздробленною на малые области». Историк недоумевает: как мог такой прозорливый государь как Ярослав допустить разделение государства — да не просто допустить, а самому его совершить! Карамзину ничего не остается, кроме как приписать такую недальновидность отцовской любви, которая не позволяла обделить никого из сыновей.

Совсем иначе разбирает этот эпизод Сергей Соловьев, писавший в середине XIX века, через полстолетия после Карамзина. Он многословно и довольно занудно (в своем стиле) объясняет в начале второго тома «Истории России с древнейших времен», что у Ярослава и его современников попросту не было представления о государстве и его единстве, каковое им приписывает Карамзин. Разделение наследства между сыновьями Ярослава — это не трагическая ошибка мудрого князя, а нормальная и единственно возможная практика в обществе, построенном на родовых отношениях. Строго говоря, уже называя державу Ярослава «древней Россией», Карамзин допускает анахронизм — не только потому, что слово «Россия» появилось позже, но и потому, что за ним не стоит никаких реалий XI века: Древняя Русь — это не более чем совокупность владений князей из рода Рюриковичей, не отвечающая почти никаким современным критериям государственности.

Категории семьи, государства, нравственности кажутся Карамзину изначальными и незыблемыми. Для Соловьева же они так же исторически изменчивы, как и все остальное. Древняя Русь основана на совершенно иных принципах и понятиях, чем Российская империя, в которой жили Карамзин и Соловьев. Эти понятия и принципы не выводимы философски из наших знаний о современных людях и государствах; их выявление — конкретная исследовательская работа, а не повод для абстрактных размышлений о человеческой натуре и устройстве мироздания, к которым были так склонны просветители XVIII века.

Этот мировоззренческий разрыв между Карамзиным и Соловьевым — результат бурного развития общественных наук и еще более бурных философских дебатов первой половины XIX века.

Карамзин добился двух важнейших результатов: во-первых, сделал русскую историю популярной, даже модной; во-вторых, выстроил повествовательную канву русской истории. Он стал «точкой отсчета»: разрозненные историки-энтузиасты XVIII века могли не знать или игнорировать друг друга, а Карамзина не знать или игнорировать было невозможно — он, с позволения сказать, создал «поляну». Время одиночек кончилось.

В течение первой половины XIX века на этой «поляне» проросли русская текстология, русская историческая география, история русского права, русская этнография. С изданного в 1820 году «Рассуждения о славянском языке» Александра Востокова (урожденного Остенека, балтийского немца, для которого русский был вторым языком) началась русская историческая лингвистика. Еще раньше, в 1816 году, молодой выпускник Московского университета Павел Строев начал серию экспедиций по монастырям, в результате которой обнаружил множество памятников древнерусской словесности, включая ранее неизвестные летописи и своды законов (впоследствии Строев создал и возглавил Археографическую комиссию Академии наук, в которой эта работа была поставлена на поток). Также после Карамзина пророс исторический научпоп. Последнее письмо, которое Пушкин написал 27 января (8 февраля по новому стилю) 1837 года, отправляясь на дуэль с Дантесом, было адресовано Александре Ишимовой и содержало похвалы ее «Истории России в рассказах для детей» — это был пересказ Карамзина для самой юной читающей аудитории. Журнал «Московский телеграф», издававшийся с 1825 по 1834 год Николаем Полевым, был полноценным научно-популярным журналом с сильным уклоном в историю.

2

Первые три попытки связного изложения истории России с древнейших времен (Татищев, Щербатов, Карамзин) были предприняты в отсутствие полного критического издания самого важного источника — Начальной летописи («Повесть временных лет»). Каждый историк-энтузиаст пользовался каким-то летописным сводом, который оказался у него под рукой. «Повесть временных лет» открывала каждый такой свод, причем в разных сводах ее версии расходились, иногда весьма существенно. Все понимали, что имеют дело с многажды переписанным и отредактированным текстом: Начальная летопись составлена в XII веке, а самые ранние сохранившиеся списки (рукописные версии) датируются XIV–XV веками. Все теоретически понимали, что следовало бы для начала сличить версии и хотя бы приблизительно реконструировать изначальный текст. Но это была муторная и неблагодарная работа, которую никто не готов был взять на себя.

В конце концов за это принялся немец Август Людвиг Шлецер, работавший в России еще при Екатерине II, но потом вернувшийся в Германию, в Геттинген. Он учился в прославленных немецких университетах и свысока смотрел на русских историков и на своего покровителя Герарда Миллера, считая их (не без оснований) совершенными невеждами в современной текстологии и историко-филологической критике. Материалов, собранных за четыре года работы в России, ему хватило, чтобы подготовить пятитомное исследование Начальной летописи, вышедшее по-немецки в 1802–1809 годах под названием «Нестор» (по имени полулегендарного первого русского летописца). В основу этого труда было положено обстоятельное сличение двенадцати изданных и девяти неизданных списков Начальной летописи и первый опыт реконструкции оригинального текста.

Русский перевод исследования Шлецера вышел уже в 1809 году — и стал мощным оружием в руках первых критиков Карамзина, прежде всего Михаила Каченовского. Он числился профессором истории в Московском университете и был, безусловно, человеком знающим, но, в отличие от Карамзина, не самостоятельным ученым. Историографа он не любил, был одним из самых яростных противников его языковой реформы и адресатом самых язвительных эпиграмм литературных «карамзинистов» (пушкинское «жив еще Курилка-журналист» — это про Каченовского). Впрочем, его претензии к «Истории государства Российского» не были просто придирками: Карамзин в первых томах, основанных на «Повести временных лет», часто некритически пересказывает летописные «басни», явно жертвуя достоверностью ради красочности повествования — литература берет верх над наукой, Древняя Русь рядится в величавую римскую тогу. Каченовского и его последователей принято называть «скептической школой» русской историографии, хотя первоначально это была не столько оригинальная научная школа, сколько «партия», объединенная критичным отношением к методологии Карамзина.

Зная, что древнейшие списки Начальной летописи датируются XIV–XV веками, Каченовский называет весь более ранний период русской истории «баснословным», то есть все дошедшие до нас сведения о древнейшей истории Новгорода и Киевской Руси считает не более чем легендами. Эта «скептическая» традиция имела большое значение в XIX веке. Скажем. Виссарион Белинский, рецензируя в 1830-е годы и позже «Историю России в рассказах для детей» Александры Ишимовой, «Историю России для первоначального чтения» Николая Полевого, «Начертание русской истории для училищ» Михаила Погодина и другие исторические сочинения, неизменно упрекал авторов в том, что они слишком серьезно относятся к «басням» о Рюрике, Вещем Олеге и прочих «полумифических» персонажах. Упрек, в известной степени, справедливый: большую часть известий Начальной летописи невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть по другим источникам. Это, разумеется, не обязательно означает, что все они недостоверны, но принимать или не принимать эти известия — это, никуда не денешься, вопрос веры. Карамзин предпочитал верить, Каченовский — не верить, и это скорее говорит об их характерах, чем об их компетентности.

Читать дальше.