Культуролог Виталий Куренной: «Апеллируя к самобытности России, вы открываете ящик Пандоры»

0   32   0

Искусство. Искусствоведение
12 февр. 10:26


56bd89165f1be70dac000ab0

Если в западном обществе процесс дисциплинирования происходил через «овнутрение» идеологического аппарата, то в СССР он носил наружный характер: индивид становился подобен насекомому с пристроенным к нему скелетом. Научный редактор журнала «Логос», философ и культуролог Виталий Куренной рассказал T&P о большевистской культурной революции и теневых формах отчуждения общества от государства.

— Виталий Анатольевич, как бы вы описали сегодняшние взаимоотношения государства и культуры в России?

— Всякому, кто следит за повесткой дня, очевидно, что мы наблюдаем возвращение темы культуры в спектр центральных интересов правительства — так, 2014 год объявлен в России годом культуры. Возникает вопрос, как это трактовать? Если мы говорим о культуре как о некотором сегменте учреждений, через которые с этой материей стремится работать правительство и другие уровни власти, — то в этой части мы, на мой взгляд, еще не вышли из советской колеи. Что, собственно, и провоцирует воспроизводство некоторых узнаваемых рефлексов в этой области.

В вопросах культуры история имеет первоочередное значение, поэтому хорошо бы вспомнить наше недавнее прошлое, понять, зачем эта культурная махина вообще создавалась. И тут надо сказать, что вопрос о культуре был поднят в советский период в качестве ключевого очень быстро. Как только большевики решили задачи захвата и военного удержания власти, то есть основные военно-политические проблемы, оказалось, что все идет не так, как предполагалось: общество, которое должно было бы возникнуть в результате этого переворота, отчего-то не возникло: технологии не развиваются, производительность труда низкая, люди не умеют ни управлять, ни работать. И хотя любые исторические аналогии всегда хромают, параллели с обращением к культуре в нынешний период политический стабилизации здесь, конечно, напрашиваются.

Ленин с присущей ему прозорливостью сразу это почувствовал и предложил свое решение — это решение называется «культурная революция». О культурных задачах он начинает говорить уже начиная с 1919 года, когда на VIII съезде РКП (б) заявляет: без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить. В 1921–1922 годах этот аспект полностью оформляется — одновременно с программой НЭПа — уже как задача «культурной революции». Последние работы Ленина на разные лады посвящены прежде всего вопросам культуры и «культурничества», а сама задача культурной революции является, по сути, неотъемлемым дополнением — если не подлинным ядром — новой экономической политики: и то, и другое было сложным маневром «тактического отступления», включающим послабления старым формам культуры и экономики. Что, помимо прочего, означало и ликвидацию радикальных форм «пролетарского» авангарда как несвоевременного явления — отсюда все реверансы Ленина в адрес «лучших образцов» буржуазной культуры.

«Речь идет о разрушении органической ткани всех возможных типов сообществ, вылущивании отдельных атомов и индивидов, которые затем механически интегрировались системой советских учреждений: предприятиями, организациями, лагерями»

Этот отступательный маневр нужен был ровно до того момента, пока не были созданы условия для решительного наступления новых форм. Сталин, на мой взгляд, верно следовал этому ленинскому плану: как только у него возникало ощущение, что можно переходить в наступление, эти тактические реверансы прекращались и осуществлялась радикальная ломка прежних элементов: так, коллективизация и индустриализация ликвидировали прежние экономические уклады. В этом ряду культурная революция была самым долгоиграющим моментом — было понимание, что здесь все меняется медленнее: прежде чем уничтожить остатки старой культуры, включая не только уничтожение «старой» интеллигенции, но и чистку партийных кадров, надо было вырастить новый слой уже чисто советской интеллигенции. О решении задач культурной революции Сталин поэтому объявляет позже всего — прямо накануне войны в 1939 году.

— Что большевики вкладывали в понятие культуры?

— Понятие «культура» в период этой самой культурной революции имело очень неопределенное значение. Однако если попытаться все же выявить ее смысловой знаменатель, то, на мой взгляд, речь идет о том, чтобы различными организационно-управленческими решениями добиться интериоризации населением новой системы индивидуальных и социальных габитусов (неслучайно понятие «интериоризации» играет столь важную роль у того же Льва Выготского), то есть сформировать, по сути, новую систему социальных институтов, обеспечивающую трудовую дисциплину, производительность труда, навыки управления и подчинения. Сюда же включаются и чисто пропагандистские задачи, обеспечивающие лояльность идеократической власти большевиков.

Не буду вдаваться в механизмы, которые были при этом использованы, — сегодня они довольно хорошо описаны. Речь идет о разрушении органической ткани всех возможных типов сообществ, вылущивании отдельных атомов и индивидов, которые затем механически интегрировались системой советских учреждений: предприятиями, организациями, лагерями. Оказавшись один на один с системой пропаганды, человек становился ее легкой добычей — вопреки всякой очевидности своего собственного опыта. Йохен Хеллбек, подробно описавший этот механизм на материалах дневников сталинского периода, показывает, например, как женщина начинает верить в то, что ее муж действительно «враг народа», отказываясь под давлением публичной пропаганды от своего прежнего категорического убеждения в его невиновности.

Знаменитая лагерная триада «не верь, не бойся, не проси» — это и есть предельное кредо такого социального атома, отлитая в форму максимы поведения. Было бы наивно полагать, что эти нормы остались далеко в прошлом, они по-прежнему воспроизводятся в том числе в российской массовой культуре: возьмите, например, альбом «Внезапный будильник» Гарика Сукачева 2013 года, вы там без труда обнаружите ту же формулу, я уж не говорю про массовую культуру шансона.

Конечно, здесь уместно вспомнить концепцию «дисциплинарной власти» Фуко, описывающей в чем-то аналогичные, а в чем-то совершенно иные процессы в западных обществах. Однако при всей формальной схожести здесь существует огромное различие в механизме реализации дисциплинарных диспозитивов, что не могло не отразиться и на различии результатов. Все же в западных обществах индивид контекстуально был поставлен в такие условия, что процессы дисциплинирования протекали относительно спонтанно, таким образом, что индивид воспринимал себя — справедливо или нет, другой вопрос — как инстанцию, отвечающую за успешность или неуспешность своей траектории в социальном контексте, то есть в самом деле интериоризировал дисциплинарные диспозитивы, они индуцировались в нем, а не грубо навязывались извне. Поэтому эти диспозитивы образуют его, так сказать, внутренний скелет.

В советском же варианте этот скелет имел преимущественно наружный характер — как у насекомого. Причем дизайн этого скелета вычерчивался вполне себе инженерно-проективно, тогда как в основе этой практики лежал тезис о безграничной — в конечном счете — пластичности антропологического материала. Отсюда, например, и триумф такого явления, как лысенковщина: Лысенко совершенно вписывался в эту дискурсивную формацию радикального авангардизма и в противоположность генетикам утверждал именно такую пластичность живых существ. Должен заметить, что мы до сих пор никуда не ушли от этой утопической модели рационально-контролируемой «формовки», совершенно не случайно единственным интеллектуальным явлением, спокойно пережившим советский период и диффузно распространившимся в системе управления в постсоветский — являются последователи и наследники идеологии Щедровицкого, расфасовавшего эту идеологию социального проектирования в понятные и убедительные для нынешних управленцев техники.

— Неужели ничего из этого новой культуры не усваивалось?

— Разумеется, эта метафора эндо- и экзоскелета призвана здесь наглядно высветить ситуацию, в действительности, конечно, все было много сложнее. В частности, элементарные цивилизационные навыки конечно же усваивались. Как указывает Шейла Фицпатрик, уже в 1930-х в советском обществе сложились три основных культурно-цивилизационных иерархических уровня. Во-первых, самым широким образом, включая значительную часть деревенского населения, были распространены элементарные навыки «цивилизованного» поведения: правила гигиены и элементы грамотности. Следующий уровень в этой культурной иерархии — это, условно говоря, городской рабочий класс. Здесь грамотность является повсеместной, человек не просто моет руки, но еще и причесывается, следит за своей одеждой, реже бьет жену. Третий уровень соответствовал управленческой, административной элите. Принадлежать к этому уровню означало: быть в курсе новостей, понимать международное положение, разбираться в политике и литературе, посещать театры, демонстрировать этикет. Процесс цивилизации ориентирован здесь, в общем-то, в соответствии с классической, просвещенческой культурной иерархией — в сторону грамотности и в целом образования, а также потребления произведений высокого культурного «канона» (неважно, что сам канон собирался ad hoc, быстро и произвольно). Посмотрите, например, на эволюцию иконографии народных промыслов: они все, вроде Мстеры или Палеха, родились из иконописных центров. И кто там заменил Николая Чудотворца и прочих почитаемых святых? Пушкин, конечно, с героями своих сказок.

«Как только репрессивная система, поддерживающая экзоскелет и постоянную насильственную мобильность населения, ослабела, начал быстро развиваться процесс спонтанного формирования и стабилизации разных видов теневой культуры в самом широком спектре»

Но это, повторюсь, внешняя экзоструктура культуры, частично, конечно, интериоризированная. Но в культуре протекали и теневые компенсаторные процессы. Как только репрессивная система, поддерживающая экзоскелет и постоянную насильственную мобильность населения, ослабела, начал быстро развиваться процесс спонтанного формирования и стабилизации разных видов теневой культуры в самом широком спектре: от проникновения лагерной культуры в городские дворы, армию (дедовщина) до диссидентского движения. Как бы эти формы теневой культуры ни различались по установкам и ценностным ориентирам, их так или иначе объединяло одно: отторжение сконструированной внешней системы правил, то есть разные формы отчуждения общества от государства, лояльность каким-то другим ценностям и институтам. Собственно, всенародно любимый Владимир Высоцкий — он в основном именно про это.

Проблема этого отчуждения не решена до сих пор: вот что такое, например, коррупция — да еще и в таких масштабах? Это позиция, в соответствии с которой вы вроде как находитесь при исполнении определенных правил и регламентов, но на самом деле их не принимаете, действуя в пользу каких-то других институциональных норм. Патриарх Кирилл вот только что высказался об «отчуждении русских от государства», имея в виду, что русским надо занимать должности и посты в государстве и бизнесе. Я также использую понятие «отчуждение от государства», но в другом смысле. В силу памяти о репрессивной природе этого государства люди отчуждены от него даже тогда, когда занимают в нем посты и позиции, они не играют по его правилам, а играют вопреки этим правилам, паразитически используют его в собственных целях — это и есть коррупция. И это на самом деле одна из фундаментальных проблем именно культуры, а вовсе не только правовая или законодательная проблема.

Здесь мы, конечно, заговорили о культуре в фундаментальном смысле слова — как о системе практик и габитусов, что, конечно, правильно, если мы серьезно говорим о культуре. Но давайте в рамках нашего разговора вернемся к культуре в узком смысле: как ансамблю учреждений определенного рода, маркированных этим понятием. Как таковой в основных своих чертах этот ансамбль сложился в сталинский период как результат мер «культурной революции». Война, разумеется, означала здесь значительную цезуру и при этом серьезные содержательные коррективы, например, в форме возвращения церкви в пространство организационного контроля или нового учреждения филологического факультета и факультета философии. Однако поскольку задачи культурной революции рассматривались как выполненные, то в послевоенный период происходит, как говорит мой коллега Руслан Хестанов, рутинизация культурной политики в СССР. Этот процесс завершается формированием первого в мире министерства культуры — как раз в 1953 году, когда умер Сталин.

— Это было первое в мире министерство культуры?

— Да, первое в мире. Это советская идея. До этого государство в таких масштабах не ставило задачу управления культурой в сопоставимом по масштабу ведомственном ключе. Кстати, когда недавно Кирилл Разлогов говорил о том, что «культура» у нас продолжает пониматься как «министерская культура», то это прямое наследие именно вот этой сталинской конструкции.

Читать дальше.


Автор: Иосиф Фурман

Источник: T&P


0



Для лиц старше 18 лет