Вадим Махов

кандидат экономических наук, предприниматель, основатель инвестиционного фонда Bard Worldwide, развивающего технологии будущего

— В своей книге «Счастливый клевер человечества» вы говорите про четыре фактора, которые характеризуют успешное общество: знания, их интеграция в общество, организация труда и обращение денег. В чем заключается проблема интеграции знаний в современной России?

— В конце XV века Россия по этому параметру уже отставала от Европы примерно на 100 лет. Так, мы издали свою первую книгу — «Апостол» Ивана Федорова — гораздо позже европейцев. В своей книге я посвятил одну из глав научной революции, изменению научной парадигмы. Сегодня важно понять — готово общество принимать новые знания или нет? Для этого должна поощряться свобода мысли и конкурирующих теорий. У нас же существуют определенные ограничения — например, в подходах к проведению экспериментов. Прежде всего они связаны с этическими нормами. Дело в том, что отношение к науке зависит от господствующего в обществе мышления. У нас в стране до сих пор мышление неинформационное, большинство живет в «мире до интернета».

Существуют сложности и с системой ретрансляции знаний — понимаем ли мы, что сейчас открывают в мире, о чем думают на другом конце света? Есть такие узкие места, или bottleneck, — информационные «пробки», которые нужно расширять.

Другой вопрос — есть ли у ученых доступ к финансированию, гранты? При этом надо определиться, для чего нам это нужно — для коммерциализации изобретений, роста ВВП или просто для романтизма ученых, которые занимаются наукой ради науки, — и исходя из этого выстраивать соответствующие институты.

— Инновация для вас — это изобретение, которое интегрировали в экономику того или иного общества, и продукт стал приносить доход. Какой путь проходит идея от инновации до товара массового потребления?

— Я начну немного с другого. Из книги Дугласа Норта, Джона Уоллиса и Барри Вайнгаста «Насилие и социальные порядки» можно узнать о двух типах экономических систем: рентной и инновационной. В нашей стране изначально все институты были построены под эксплуатацию ресурсов. В инновационной экономике все выстраивается для наиболее эффективного развития бизнеса. Например, возьмем появление такой организационно-правовой формы, как общество с ограниченной ответственностью. В соответствии с ней владелец бизнеса отвечает только размером вложенного капитала, им же только и рискует. Его не могут привлечь к уголовной или административной ответственности, если он просто вложил свой капитал, а с предприятием что-то пошло не так. Конечно, совсем другое дело, если он давал менеджерам какие-то указания, предполагающие нарушение закона, но это совсем другая история. В США, например, сто лет назад можно было семь раз обанкротиться и тебе бы все равно дали кредит на новый бизнес. А в Англии тогда существовали долговые ямы. Это совершенно разные представления об экономике и разное отношение к бизнесу.

«Европейские и российские ученые хотят заниматься наукой, американские — коммерциализацией своих открытий»

Сегодня в России предпринимательская деятельность, которая была очень популярна в 2000-х, все больше теряет свою привлекательность, а работа в госсекторе становится предпочтительнее. Предприниматели же концентрируются там, где для них есть соответствующая деловая среда, ресурсы, условия. Нужно учитывать и такой фактор, как время. MIT в 1969 году создал Центр предпринимательства, и лишь через 30 лет мы видим какие-то результаты этого. Рост в экономике ощущается медленно. Например, мы восемь лет строили инноград, но он еще не запущен.

Для бизнеса также необходим капитал, инвестиции. У нас крупные компании достаточно редко вкладываются в стартапы, редко пользуются товарами и услугами предприятий малого бизнеса. Кроме того, американские ученые считают, что одна из проблем заключается в разнице подходов: по их мнению, европейские и российские ученые хотят заниматься наукой, американские — коммерциализацией своих открытий. То есть в Америке другая ментальность, там ученый приближается к бизнесмену, а не наоборот. Мне кажется, что нам тоже надо стараться создавать условия для развития тесного сотрудничества между научными и деловыми кругами.

Если посмотреть на долю страны в мировом ВВП, то многое становится понятно. В США, ЕС, Китае этот показатель составляет порядка 20–25%, это почти четверть рынка, а у нас — 2–3%. Более того, из-за санкций у российских производителей максимально сокращается рынок сбыта.

— В 90-е появилось множество предпринимателей, каждый хотел им стать. Почему сегодня желания изменились?

— Прежде всего предприниматели хотят работать в благоприятной деловой среде. Им нужны коммуникативные сети, основанные на доверии, высокой плотности креативных идей и людей. Эта среда подразумевает наличие венчурного капитала, доступные и квалифицированные трудовые ресурсы. Предприниматель — это тот, кто создает новый продут или услугу, встраивает свои разработки в рынок, придумывает бизнес-схему, в случае изменений рынка может быстро сориентироваться и при необходимости быстро эту схему поменять. Он должен уметь адекватно оценить, насколько его продукт будет востребован конечным потребителем.

Давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны. Сегодня у нас постоянно выходят постановления, предписывающие госкомпаниям осуществлять закупки у предприятий малого и среднего бизнеса, но на деле это происходит не так часто, потому что в крупных компаниях у менеджмента часто нет простора и возможностей для риска. Например, будучи представителем топ-менеджмента, отвечающим за закупки, вы можете купить оборудование у российской компании или стартапа, которое дешевле и лучше, но сам производитель еще не проработал на рынке и пяти лет, а его товары, соответственно, еще не проверены производством. Кто будет потом ремонтировать это оборудование — в случае, если оно не окажется достаточно надежным?

Здесь есть такое негласное правило: если менеджер купил оборудование у проверенной западной компании с хорошей репутацией и оно вдруг не работает, то у менеджера не будет проблем. А если он купил у российской компании и оборудование работает ненадлежащим образом, то за свое решение надо будет нести груз ответственности. Это риск, идти на который нет никакой мотивации: зачем осуществлять крупные инвестиции в проекты, не гарантирующие высокой надежности? Да и почему крупные компании должны думать о мелком предпринимателе?

Ai Weiwei, Oil Spill, 2007

— А какое отношение к новым компаниям в Европе и США?

— Там есть определенный аппетит к риску. Все понимают, что после проверенных и понятных решений ты выиграешь ненадолго. И что делать дальше? Тогда ты пробуешь что-то новое, то, что разрушает уже существующие системы. Для этого есть специальный термин — creative disruption. В России такая схема прижилась в секторе IT. Сырьевые компании у нас сейчас тоже модернизируются — нефть и газ теперь добываются на качественно новой основе, и в результате наше сырье стало дешевле. Определенный прогресс есть и в металлургии.

— Но тем не менее наше мышление остается ресурсным?

— Пока скорее да. Но при этом есть и некоторые положительные нюансы. Так, раньше цены на нефть были выше, но российские компании не делали крупных инвестиций в инновации. А сейчас, после модернизации и при низких ценах, компании реализуют инвестиционные проекты. На макроуровне мы просто не замечаем этот рост. Тем не менее сырье однозначно еще долго будет хребтом нашей экономики.

— Ресурсы теперь дешевле добывать, но будут ли они дешевле для населения?

— Дело здесь не только в стоимости сырья, но и в подходах к его потреблению — в энергоэффективности. Например, во многих квартирах зимой открывают форточки вместо того, чтобы внедрить гибкие механизмы эксплуатации системы отопления. У нас нет практики экономичного вождения автомобиля, в то время как в Европе существуют даже специальные курсы, обучающие водителей управлять машиной так, чтобы максимально снизить расход топлива.

— В вашей книге часто упоминаются ловушки прогресса. Расскажите о них: чего стоит опасаться сегодня?

— Одна из главных ловушек — это компьютерная сингулярность, то есть появление искусственного суперинтеллекта, который будет существенно превосходить нас по уровню развития. В какой-то момент люди уже могут перестать понимать суть генерируемых ими новых знаний. Не решит ли тогда искусственный интеллект, что мы ему не нужны? Сам я так не думаю, но опасения такие существуют, и они небезосновательны. Поэтому сейчас тратятся огромные деньги на программы, которые будут обучать роботов эмоциям, нравственности, морали, адаптировать этот интеллект к нашему обществу.

Второй момент — это ловушки голода, которые до сих пор существуют на Земле. Сможем ли мы прокормить население планеты, численность которого постоянно растет? И здесь очень важны инвестиции в точечное земледелие, инновационное фермерство, которое позволяет с помощью современных достижений науки наиболее эффективно заниматься сельским хозяйством, используя данные со спутников о состоянии урожая, о метеоусловиях, данные от датчиков о состоянии работы сельхозтехники, о перемещении скота, анализировать информацию в динамике, сравнивать с прошлым периодом и т. д.

Третье направление — изменение климата. Я много лет занимаюсь зеленой энергетикой, поэтому точно знаю, что ледники действительно тают и климат действительно меняется. Самым шокирующим наблюдением при просмотре программы о таянии льдов на канале Discovery стало то, что периоды потепления сменялись периодами похолодания за какие-то два-три года без предупреждения.

Четвертая ловушка лежит в сфере синтетической биологии. Сейчас возможно не только дешево и точно расшифровывать геном, но и выделить из трех миллиардов нуклеотидов необходимый участок и заменить его на искусственный. Это возможно уже не только в лаборатории, но и для массового потребителя. Мы уже начинаем печатать органы для животных на 3D-принтерах.

При этом стоит отметить, что наложение каких-либо запретов должного эффекта не даст, их все обходят — от распространения ядерного оружия до синтетической биологии. Научную мысль не остановить, даже если она опасна.

Читать далее.