Учреждения под вывесками «академия» и «университет» существовали в России с 1725 года, однако плодов просвещения не дождался ни Петр, их основатель, ни его ближайшие преемники. Сергей Соловьев в предисловии к своей «Истории России с древнейших времен» (1851) пишет о второй половине XVIII века: «Заимствование плодов европейской цивилизации с исключительною целию материального благосостояния оказывается недостаточным, является потребность в духовном, нравственном просвещении, потребность вложить душу в приготовленное прежде тело».

В обретении русским просвещением души решающую роль сыграли три фактора: основание Московского университета (1755), издание «Манифеста о вольности дворянства» (1762) и долгое правление государыни-просветительницы Екатерины II (1762–1796).

Московский университет с момента основания был подчинен Сенату, а не раздираемой дрязгами Академии наук. Это дало ему известную самостоятельность. При университете существовала гимназия, а в 1779 году куратор университета (и крупный поэт своей эпохи) Михаил Херасков основал при нем Благородный пансион — нечто вроде старшей школы, где отпрыски знатных семейств готовились к поступлению. Это уже начинало походить на непрерывную систему образования. Тот же Херасков поручил университетскую типографию Николаю Новикову, который наладил массовое издание оригинальных и переводных книг (проза Руссо, драматургия Хераскова и Сумарокова, множество учебников) и журналов. Московский университет быстро стал главным центром русского просвещения (распространения знаний) и русского Просвещения (общеевропейского философского движения).

«Манифест о вольности дворянства» был важнейшим актом полугодового царствования незадачливого Петра III. По нему знать освобождалась от обязательной 25-летней государевой службы. Любой дворянин теперь имел право жить праздно на доходы от своих имений и заполнять свой досуг чем ему заблагорассудится: забавляться псовой охотой, заводить крепостные театры, читать и писать книжки.

Василию Татищеву пришлось дожидаться старости, опалы и отставки, чтобы всерьез засесть за свою «Историю». Для Василия Тредиаковского сочинение стихов было должностной обязанностью: он был академиком, то есть государевым служащим. Николай же Карамзин, представитель нового, «вольного» дворянства (он родился в 1766 году), прослужил в Преображенском полку около года, вышел в отставку в восемнадцать лет — и в следующий раз поступил на службу лишь на должность историографа, да и то скорее для собственного удобства. Всё свое время он мог посвящать — и посвящал! — путешествиям, чтению, писательству, изданию журналов.

Кроме всего прочего, «Манифест» освобождал привилегированное сословие от любых телесных наказаний. Именно «непоротые дворяне» (определение Пушкина), получившие хорошее образование в Благородном пансионе и в Московском университете, начитавшиеся книг, изданных Новиковым, имевшие, благодаря «вольности дворянской», досуг и пользовавшиеся благорасположением императрицы Екатерины II, стали той самой душой русского просвещения.

Это случилось, конечно, не вдруг. Служба, перестав быть обязательной по закону, оставалась для дворянина «долгом чести». Наш нынешний главный герой, князь Михаил Щербатов, служил: возглавлял Камер-коллегию, был сенатором. Алексей Мусин-Пушкин, о котором большой разговор впереди, был обер-прокурором Святейшего синода и без зазрения совести пользовался служебным положением для пополнения личной коллекции древних рукописей. Издатель Николай Новиков был, как и его младший товарищ Карамзин, человеком частным.

«Непоротость», наличие (или хотя бы возможность) досуга, хорошее образование, доступность литературы (библиотека Щербатова, например, насчитывала 15 тысяч книг) давали этим людям огромное преимущество перед теми же Татищевым и Тредиаковским. Им уже не приходилось лихорадочно наверстывать идейное развитие Европы: их повседневный интеллектуальный обиход был, в общем, тот же, что у их современников на Западе: скептическая философия Дэвида Юма, теория разделения властей Шарля-Луи де Монтескьё, экономические учения Франсуа Кёнэ и Адама Смита, рассуждения Чезаре Беккариа о причинах преступности и о гуманизации правосудия, «наука о нравственности» Клода Гельвеция, теория «естественного человека» Жан-Жака Руссо, «История упадка и гибели Римской империи» Эдварда Гиббона, «Энциклопедия» Дени Дидро, вольнолюбивые писания Вольтера. Просвещенные русские дворяне екатерининской эпохи еще не были готовы на равных вступить в эту грандиозную полемику, но уже были в состоянии прислушиваться к ней с пониманием и интересом.

В этих новых обстоятельствах русская власть и русское образованное общество (новорожденное, но уже успевшее невесть что о себе возомнить) всё еще ждало приличной русской истории. Екатерина, едва взойдя на престол, даже заказала «Историю Российской империи в царствование Петра Великого» самому Вольтеру. Знаменитого вольнодумца исправно снабжали переводами нужных архивных материалов. Но то, что он понаписал, ужаснуло заказчицу: он вертел историческими сведениями как хотел в угоду собственным политико-философским идеям — и пылко отстаивал свое право на это в письмах русскому двору. Пиар-ход был, конечно, удачный: умножилась и слава Вольтера, и слава России как страны просвещенной. Но русскую историческую науку это сочинение нимало не продвинуло.

В то же время за собственную «Историю российскую с древнейших времен» засел князь Михаил Михайлович Щербатов.

Читайте далее на N+1: https://nplus1.ru/material/2015/11/26/metahistory-...