Неразличение в русском языке history и story придает этому соображению дополнительное измерение. Тот же роман Толстого вполне исчерпывающе описывает (и тем самым упорядочивает) мир во всем его многообразии и хаотичности, моделируя его посредством метафор войны и семьи. Этим удивительным свойством обладают и древние мифы и легенды, и фильм «Побег из Шоушенка», и даже коротенькие рассказы Чехова — вообще, более или менее любая история (story). Слово «история» по-русски может означать «то, что рассказывают» («я расскажу вам историю про Андрея Болконского и дуб») и «то, о чем рассказывают» («странная история произошла с Андреем Болконским под небом Аустерлица»). Кстати, такой же двоякий смысл имело в древнескандинавском языке слово «сага» (буквально — «рассказанное, произнесенное»): на нем зафиксированы, например, формулировки «он был уже стар, когда произошла эта сага» и «так произошла сага Торбьёрна и Хаварда Хромого».

Любая история (history) — такая же история (story), сага, для которой историк отобрал персонажей и избрал особую авторскую «оптику» и метафорику, чтобы гармонизировать хаос и осмыслить бессмыслицу. Для Карамзина средством гармонизации и осмысления стала идея самодержавия: все многообразные и причудливо взаимосвязанные события тысячелетней русской истории нанизались на единый вектор — становление и развитие единовластия. Для Соловьева это была идея перерождения родовых отношений в государственные. Для Ключевского — идея колонизации, хозяйственного освоения русским народом всё новых и всё менее благоприятных земель. Для Покровского — «марксистская пятичленка» (первобытно-общинный строй — рабовладение — феодализм — капитализм — коммунизм). И именно из этой разности «средств гармонизации» проистекает разность итоговых построений. «История, как она рассказана» во всех случаях подменяет собой «историю, как она произошла» — само собой, ведь «история, как она произошла» хаотична и описанию в принципе не поддается, каким бы добросовестным ни был описатель.

Все, наверное, помнят легенду о призвании варягов из «Повести временных лет». Славянские и финно-угорские племена, устав от междоусобиц, отправляют посольство за море, к варягам-руси, сказать: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». По этому зову является Рюрик с братьями и с дружиной — и с этого момента принято отсчитывать русскую историю. В XVIII веке шведские короли на основании этой истории предъявляли вполне серьезные претензии на русскую корону: мол, Рюрик был швед, а стало быть... Михаил Ломоносов, опровергая эти претензии, яростно доказывал, что Рюрик был славянин, а стало быть... Уже в первой половине XIX века, когда французские ученые (прежде всего Франсуа Гизо) сформулировали идею классовой борьбы как двигателя истории, Михаил Погодин утверждал: во Франции господствующий класс возник из народа-завоевателя (германского племени франков), а общественные низы — потомки покоренных галлов, отсюда и непримиримый антагонизм между ними; в России же государственность возникла в результате добровольного призвания правителей, а не завоевания, а стало быть... И ведь все эти построения основаны на «истории, как она рассказана в летописи», то есть в каждом случае мы имеем дело с преломлением преломления «истории, как она произошла».

При желании русскую историю можно превратить в череду сплошных успехов или сплошных провалов, в героический эпос или в кровавую трагедию — достаточно подобрать соответствующую «оптику» и метафорику.

Советские историки, особенно начиная со второй половины 1960-х годов, с наступлением «застоя», оказались в ситуации «конца истории»: они были заперты внутри марксистской парадигмы и казенного патриотизма, им было фактически запрещено менять исследовательскую «оптику», в переоценке исторических событий и личностей максимальной допустимой вольностью было некоторое смещение в ту или другую сторону по шкале «реакционности—прогрессивности».

Читать дальше.