Константин Богданов

доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русской литературы РАН

Биографически оговорюсь, что по своему университетскому образованию я не фольклорист, а филолог-классик: учил древнегреческий и латынь, историю античной литературы. Фольклористом я стал позже — в аспирантуре Института русской литературы Академии наук, где позднее защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию. Но это произошло позже, а пока я учился в аспирантуре, я, признаюсь, зачастую форменным образом страдал. После Софокла, Еврипида, Катулла и прочих гениев античной культуры устное народно-поэтическое творчество — таким словосочетанием в те времена определялся фольклор — казалось мне, мягко сказать, куда менее захватывающим. Помню даже, что однажды я встретил своего преподавателя древнегреческого и в отчаянии признался ему, что читать и перечитывать все эти повторяющиеся фольклорные тексты просто-таки мучительно. Но в ответ услышал следующее: так это же потому и интересно, что это не высокая и элитарная, а массовая словесность, живущая по своим законам и обнаруживающая свои закономерности. Сегодня я понимаю всю правоту этих слов.

Фольклор принадлежит всем и никому в отдельности

Фольклор достоин пристального внимания, чтобы, не восторгаясь им бездумно, отдавать себе отчет в причинах его долговечности и устойчивости. Для меня это не предмет восторга, а предмет изучения. Обычно под фольклором понимается некий предсказуемый порядок жанров и произведений: от былин до духовных стихов, от сказок до частушек. Но фольклор — это не только тексты, но и то, что за ними стоит, и это всегда социально коллективизирующие ценности. Фольклор принадлежит всем и вместе с тем никому в отдельности. Напомню, что сам термин «фольклор» уже по своему происхождению изначально обозначал разные вещи: народную мудрость, народное знание. Но вот вопрос, на каком слове в этих случаях нужно ставить акцент в первую очередь? Это было тогда и по сей день остается не столь очевидным. Схоластические споры, что же в фольклоре важнее, сами тексты или те, кому эти тексты принадлежат, ведутся по сей день. Собственно, и само английское слово folklore указывает на такую сферу смысла (lore), которая репрезентируется множеством (folk), но существует в порядке индивидуальной рецепции. Ситуация эта может быть названа шизофренической и прекрасно передается стихотворением Дмитрия Александровича Пригова:

Народ с одной понятен стороны
С другой же стороны он непонятен
И все зависит оттого, с какой зайдешь ты стороны —
С той, что понятен он, иль с той, что непонятен

Кстати, стихотворение это я в свое время услышал от самого Пригова в Норильске, где как раз читал доклад о предмете фольклористики и разбирал схоластические дискуссии на тему «народности». Я думаю, что оно лучше многих научных рассуждений выражает престранную ситуацию, когда поиск народа выражается в со- и противопоставлении этого самого народа и кого-то еще.

В самом деле, всегда есть кто-то, кто продуцирует или репрезентирует собой фольклор, и кто-то, кто указывает на тех, для кого подобный фольклор жизненно важен. Есть очень много определений для понятия «фольклор», но есть определения и для того, что им притворяется. Один из таких терминов принадлежит американскому фольклористу Ричарду Дорсону: сферу поддельного, неаутентичного фольклора он назвал фейклором (fakelore), то есть буквально фальшивым фольклором, фальшлором. По Дорсону, мы всегда в состоянии отделить настоящий фольклор от ненастоящего, подлинный от ложного. Но так ли это?

Вот художественная самодеятельность, которая была так распространена в Советском Союзе, — это фольклор или не фольклор? Позднее, в 1980–1990 годы, ученые стали говорить, что фольклор бывает разным: деревенским и городским, устным и письменным, детским и еще каким-нибудь. Во всех этих случаях важным, однако, остается следующее: фольклор всегда полагается относящимся к традиции. В общем виде это действительно так: любой фольклор традиционен, но проблема в том, что не все традиции фольклорны. Так что же считать фольклорными традициями?

Мой ответ следующий: если перед нами традиция, делегирующая коллективу или некой группе людей общие ценности, то такая традиция, скорее всего, может породить и нечто вроде фольклора или хотя бы фейклора. Такие коллективные ценности могут мыслиться позитивно или негативно, но главное, что они а) коллективные и б) обнаруживают кого-то, кто смотрит на них со стороны.

Священник уговаривает крестьян повиноваться помещику. С гравюры XVIII века.

Например, возьмем характерную иллюстрацию из книжки конца XVIII века, где речь идет о пользе гигиены, лекарств и правильного питания. Нам она интересна вот такой картинкой: маленькие фигурки бородатых крестьян перед великорослым и потому как бы отечески наставляющим их помещиком в треуголке. Симптоматичный патерналистский образ. В этой иллюстрации нет негативной оценки крестьянской и народной культуры. Но есть иное: вот, как бы свидетельствует она, есть народ, и есть те, кто выступает по отношению к нему в роли опекуна, патрона. Эта традиция складывается в конце XVIII века, но народ отныне — это не только крестьяне и простонародье, но нечто большее и при этом менее определенное. Столь же неопределенное, как понятие «народность» в знаменитой триаде Уварова, включенное им в свой министерский циркуляр в 1833 году: «Православие, самодержавие, народность». И тогда, и после и сама эта триада, и понятие «народность» в особенности стимулирует схоластические споры: кто выражает эту самую народность, квинтэссенцией чего она является? Как связаны с народностью простонародье и сословия, элитарная и массовая культура? Свой вклад в эти дискуссии внесли и фольклористы, окончательно запутавшие возможность осмысленного ответа на вопрос, каким образом ценности народной культуры связаны с ценностями культуры элитарной. Проще отделаться мантрой, которая у нас повторялась с тех пор по поводу и без: «Лучшее в Пушкине — это не от Пушкина, а от той «народной» культуры, в которой он вырос».

Фольклорная традиция противостоит модернизации, потому что последняя по определению призвана к разрушению традиции

Впрочем, в истории фольклористики есть контекст, который если не решает, то по меньшей мере позволяет поставить проблему о связи элитарных и народных ценностей в границах одной культуры. Он принадлежит Гансу Науману, предложившему в начале XX века понятие «затонувших культурных ценностей» (gesunkenes Kulturgut) как определения культурного наследия, порожденного ценностями элитарной культуры, спустившейся в нижние популяционные слои. Но сухой остаток примитивной и народной культуры — это не только то, что изначально было элитарным, но и то, что продолжает подпитывать собой ценности высокой культуры. От шизофрении это не спасает, но позволяет с нею смириться: фольклор — это и, наше и «их», «наше» — это и Пушкин, и былины. Любой разговор о традиции и традициях обязывает к различению культуры и культур, которые, уж конечно, не делятся исключительно на армянские, русские, еврейские и так далее. Культуры классифицируются сложно и по разным — не только национальным и этническим — критериям. С традициями дело обстоит схожим образом — как в теории, так и на практике.

Общепринято считать, что подлинно фольклорной является такая традиция, которая обладает эстетической привлекательностью и этической общеобязательностью для некоего «народа». Но очевидно, что эстетическая привлекательность фольклора — в различии всех его жанров — не является величиной постоянной. Говорить о таком постоянстве можно только на уровне некоторых обобщений и абстракций. В глазах публицистов XIX века таким обобщенным понятием русской народной культуры служило, в частности, понятие восторга. Восторг, по их мнению, это нечто, что равно связует русских при столкновении с собственной «народностью». При этом такой восторг не может быть понят иностранцами. Русская «народность» и русский фольклор в частности — это источник веселья и грусти, красоты и умиления, несказанно прекрасного и душеспасительного и так далее. Покойный писатель-деревенщик Василий Белов характерно назвал свою книжку о русской деревне и крестьянской культуре словом «Лад». «Благорастворение на воздусях и во человецех благоволение». Восторг, одним словом.

Читать дальше.