Ибо все подходы и настроения, собранные под общим понятием современной архитектуры и перетекающие, принимая ту или иную форму, в нераздельно связанную с ней область городского планирования, начинают — в итоге — казаться слишком противоречивыми, слишком запутанными, слишком слабыми и наивными для того, чтобы получить сколько-нибудь эффективные результаты.

По одному из мнений, современная архитектура — дело практичное и реалистичное. Есть задача, конкретная задача, и есть обязательство, обязательство перед наукой, решить задачу со всей возможной тщательностью; поэтому, когда мы беспристрастно и уверенно приступаем к тщательному изучению фактов, и потом, когда мы полностью доверяемся им, мы одновременно позволяем этим неопровержимым эмпирическим данным диктовать решение. Но параллельно с этим важным и превозносимым наукой подходом надо будет признать другое, заслуживающее не меньшего уважения мнение о том, что современная архитектура — это орудие благотворительности, либерализма, «больших надежд» и «высшего блага».

Иными словами, c самого начала мы сталкиваемся с необходимостью придерживаться одновременно двух ценностных стандартов, совместимость которых неочевидна. С одной стороны, это верность критериям того, что, хотя и маскируется под науку, в конечном счете является просто управлением; с другой, преданность идеалам — о которых еще несколько лет назад говорилось как о контркультуре — жизни, людей, сообщества и всего остального. И то, что этот странный дуализм почти не вызывает удивления, можно объяснить только нежеланием замечать очевидное.

Ведь если предположить, что основной конфликт — это конфликт между устаревшим представлением о науке и недоверием к поэтике, то в таком случае очевидно, что современная архитектура в период своего расцвета была великой идеей, и, несомненно, была таковой именно потому, что смешивала и доводила до абсурда эти два мифа, которые до сих продолжает широко рекламировать. Ибо если сочетания фантазий о науке — с ее объективностью — и фантазий о свободе — с ее человечностью — составляли одну из наиболее привлекательных и трогательных доктрин конца XIX века, то решительное воплощение этих тем в XX веке в форме зданий не могло не вызывать возбуждения; чем сильнее будоражилось воображение, тем больше фантазий порождала вокруг себя концепция научной, прогрессивной и исторически своевременной архитектуры. Новая архитектура была рационально определимой; новая архитектура была исторически предопределенной; новая архитектура олицетворяла преодоление истории; новая архитектура отвечала духу века; новая архитектура играла социально-терапевтическую роль; новая архитектура была молодой и, будучи самообновляемой, не должна была с возрастом ветшать; но, пожалуй, самое главное — новая архитектура означала конец лжи, лицемерия, тщеславия, ухищрений и жульничества.

План Вуазен. Ле Корбюзье. 1925 год

Таковы были некоторые из подсознательных внушений, которые стимулировали современную архитектуру и, в свою очередь, сами стимулировались ею. Оглядываясь и рассматривая доктрину столь необычную и послание до того странное, учитывая дистанцию в пятьдесят лет, мы также можем позволить себе вспомнить Вудро Вильсона с его надеждами на демократию и дипломатию. Мы могли бы призадуматься над «открыто обсуждаемыми открытыми контрактами» американского президента. Ведь от надежд Вудро Вильсона на международную политику до ville radieuse всего лишь крохотный шаг. И проект хрустального города, и мечта об абсолютно открытых переговорах (с открытыми картами) подразумевали полное изгнание зла после испытаний войны.

Мечта бывшего ректора Принстонского университета, трогательный побочный продукт либеральной пресвитерианской веры, которая была одновременно слишком хороша для этого мира и в то же время никуда не годилась, которую было похвальнее нарушить, чем блюсти, в свою очередь образовала свой собственный зловещий вакуум и принесла опустошение. Сторонники реальной политики просто игнорировали его вместе с его идеями или, самое большее, выказывали ему ритуальное почтение, что было еще хуже; и хотя образ хрустального города оказался более живучим, сегодня его судьба вряд ли покажется более счастливой. Ибо это был город, в котором вся власть должна была быть ликвидирована, все условности отменены; город, в котором изменения были непрерывны и упорядочены; город, в котором общественная сфера должна была отпасть за ненадобностью, а частная сфера, не имея больше причин скрываться за спасительными фасадами,— открыто проявиться. И сейчас, хотя идея все еще не утратила своей притягательной силы, этот идеальный город сжался до минимума — свелся к убогой банальности государственной жилой застройки, где дома предстают худосочным символом нового мира, который так и не пожелал родиться.

Так распадалась важная система взглядов; подобно идее о Первой мировой войне как о войне во имя мира, город современной архитектуры, как в концепции, так и на практике, превратился в фарс. Не вполне ясно, привели ли витающая в воздухе общая неудовлетворенность и сознательная критика градостроительной модели, окончательно сложившейся около 1930 года, к появлению значимой, полноценной альтернативы. В действительности скорее произошло нечто прямо противоположное. Город, предложенный Людвигом Хильберзеймером и Ле Корбюзье, город, воспетый на конгрессах CIAM, разрекламированный в Афинской хартии и некогда дававший надежду на спасение, с каждым днем все больше разочаровывает. Возможно, именно его рациональная природа гарантирует ему порочный и всепожирающий рост, превращает его в невообразимый кошмар, бессмысленную версию предложенной Дэниелом Бернемом «выдающейся схемы, которая, будучи однажды созданной, уже не умрет никогда».

Проект идеального города. Эдуард Франсуа Андре. Середина XIX века

Таким образом, в настоящее время сложилась запутанная и почти неразрешимая ситуация. Ибо два все труднее выполнимых обязательства архитектора — с одной стороны, перед наукой, с другой стороны, перед людьми — пока остаются в силе; но по мере того как они теряют присутствовавшую еще в двадцатых годах возможность сосуществовать, их разнонаправленность ведет к буквализму и напряжению, которые постепенно сводят на нет пользу и того и другого. К примеру, современная архитектура, претендующая на научность, продемонстрировала абсолютно наивный идеализм. Реакцией и попыткой исправить эту ситуацию стало частое обращение к технике, исследованиям бихевиористов и компьютеру. Или, напротив, архитектура, претендующая на гуманность, продемонстрировала неприемлемую и бесплодную научную строгость. Выход: давайте будем отныне воздерживаться от тщеславного интеллектуализма и принимать вещи такими, какие они есть, смотреть на мир не глазами высокомерных псевдофилософов, а так, как предпочитают его видеть массы,—необходимым, реальным и до боли знакомым.

Сейчас трудно сказать, какая из этих двух стратегий — деспотизм «науки» или тирания «большинства» — вызывает большее отвращение; но даже не нужно лишний раз подчеркивать, что, вместе или по отдельности, они способны задушить любую инициативу. Так же как нет нужды говорить о том, что оба этих подхода — пусть город построит наука и пусть город построят горожане — глубоко невротичны. Потому что наука, так или иначе, все равно будет и должна участвовать в строительстве города, так же как на этот процесс будет влиять и мнение большинства; но бесконечные обвинения архитектора в некомпетентности — которые все больше начинают походить на правду и являются постоянным напоминанием о вреде ложной скромности — надо хотя бы принимать во внимание, как психологический маневр, как попытку переложить ответственность.

Но если вина архитектора перед обществом и средства, которые он употребляет, для того чтобы ее сублимировать,—это целая история, результатом которой стал полный разброд в профессии, то тем более важно, что мы здесь снова встречаемся с предубеждением человека к самому себе, о котором говорил Сантаяна, и, параллельно с этим глубоко засевшим в нас предубеждением, сталкиваемся со связанным с ним стремлением внушить себе, что созданные человеком артефакты могут быть не тем, чем они являются на самом деле. И конечно, для поддержания этой иллюзии всегда найдется соответствующий механизм. Ибо в конечном счете все можно списать на «человеческую натуру»; ведь концепцию «натуры» всегда можно изобрести — или открыть, вот ключевое слово,— чтобы унять угрызения совести.

Сказано уже достаточно, чтобы считать вступительную часть почти законченной. Ибо архитектор ХХ века в общем не склонен видеть в вопросе Паскаля* иронию; и мысль о возможной взаимосвязи между натурой и привычкой, конечно, полностью противоречит его позиции. Натура чиста, привычка порочна; и об обязательстве выходить за рамки привычного тоже нельзя забывать.

В свое время это было важной концепцией; и в качестве убеждения, что по-настоящему аутентичным может быть только новое, она не утратила своей убедительности. Однако, в чем бы ни заключалась аутентичность нового, вместе с новыми артефактами можно было бы признать и право на существование новых идей; а рабочие идеи архитекторов ХХ века явно очень давно не обновлялись. Они сохраняют восходящие к ХVIII веку веру в научную истину (Бэкон, Ньютон?) и веру в справедливость общей воли (Руссо, Берк?); и если вообразить, что две эти веры можно убедительно обогатить гегельянскими, дарвинистскими, марксистскими обертонами, то на этом все и остановится, почти на том же месте, что и сто лет назад. Это был момент в истории, когда архитектор в значительной степени воспринимался чем-то вроде «говорящей доски», которую используют на спиритических сеансах как чувствительную антенну, получающую и преобразующую логические послания судьбы.

Проект Нового города. Антонио Сант-Элиа, Марио Кьятоне. 1914 год

«Человеку образованному свойственно добиваться точности для каждого рода [предметов] в той степени, в какой это допускает природа предмета». C этим трудно не согласиться; но в стремлении привнести в архитектуру и урбанизм точность, которой, именно в силу своей природы, они едва ли могут обладать, за помощью с легкостью обратились к понятию «натуры» образца XVIII века; а между тем, пока архитектор погружается в видения «сверхнауки» или увлекается «бессознательной» саморегуляцией пользователей, прикрывая отсутствие эффективности чем-то якобы беспрецедентным и как бы воскрешая социальный дарвинизм — принцип естественного отбора и выживания сильнейшего,— надругательство над величайшими городами мира продолжается.

На этот случай есть старый и удобный способ: если насилие неизбежно, расслабься и получай удовольствие; но если главное кредо футуризма — да здравствует форс-мажор — оскорбляет наши нравственные чувства, то нам придется обдумать все заново. Этому и посвящено настоящее эссе. Это проект конструктивного избавления от иллюзий — призыв к порядку и в то же время к беспорядку, обращение к простому и сложному, к сосуществованию вечных образов и случайным событиям, частному и общественному, новаторству и традиции, ретроспективным и пророческим жестам. Для нас редкие достоинства современного города представляются очевидными, и проблема лишь в том, как, учитывая потребность в «современной» риторике, заставить эти достоинства соответствовать сегодняшнему положению дел.

_____________________

Архитекторы и теоретики архитектуры Колин Роу и Фред Кеттер написали книгу «Город-коллаж» в конце 80-х годов прошлого века. Тогда они заявили, что, несмотря на все попытки архитектурных модернистов, современный город до сих пор не построен: все проекты остаются на бумаге, а идея тотального городского планирования не оправдала себя. Издательство Strelka Press недавно выпустило русскоязычную версию книги. «Теории и практики» опубликовали предисловие авторов.