Сейчас воспоминания Проффера впервые вышли целиком — под заголовком «Без купюр» в издательстве Corpus. T&P встретились с Эллендеей Проффер, которая приехала в Москву на презентацию книги, и поговорили с ней о том, как работал «Ардис», чему научился Бродский в Америке и остался ли Набоков русским писателем.

— Как вы ощущаете себя в Москве в этот раз? Чувствуются изменения в обществе? Ваш первый визит как раз пришелся на разгар холодной войны, и сегодня многим кажется, что эти времена возвращаются.

— Я чувствую, что становится больше цензуры. Но это просто игра в сравнении с советским временем. Те люди никогда не были свободными, разве что самое старшее поколение. А вы знаете, что такое свобода, и сейчас теряете ее. Это жуткое чувство. Люди впадают в отчаяние и уезжают. Мне тяжело от того, что прекрасные, талантливые русские живут за границей. Но раньше было всего два пути — уехать навсегда или остаться. А сейчас многие живут между Россией и заграницей. И вот вы берете у меня интервью, я свободно выступаю — тогда все это нельзя было представить. Вы ездите в Таиланд и Европу и можете достать любую книгу. Я заметила, что в противовес государственному курсу в интернете появляются прекрасные просветительские проекты. Раньше не было ничего подобного, советское подполье — это крохотное число людей, которые могли найти книгу, где есть хоть доля правды. Но то, что сейчас не брежневский застой, не значит, что за свободу не надо бороться. Она не дается просто так.

— Вы всегда отправляли часть тиража «Ардиса» в советские библиотеки. Вы ведь понимали, что эти книги попадут в спецхран, что их может изъять КГБ и до читателей мало что дойдет?

— Это была не главная часть тиража. На десять русских библиотек приходилось 400 американских. Именно за их счет расходился тираж в твердом переплете и мы могли оплатить тираж в мягкой обложке. В СССР наши книги действительно брали в спецхран, но небольшой процент все же попадал на полки. Нашим главным каналом оставались не библиотеки, а дипломаты и другие русские, которые могли выезжать и покупали книги «Ардиса» в парижских книжных. Даже если нашу книгу могли прочитать сто человек в СССР, это имело значение.

Карл и Эллендея в «Ардисе», в комнате для упаковки книг. 1979 год

— Вы рассчитывали, что каким-то книгам будет проще попасть к читателям? Серебряному веку?

— Серебряный век точно так же был под запретом. «Занавешенные картинки» Михаила Кузмина, которые мы издали, вообще считались порнографией. Были редкие провинциальные библиотеки, где можно было взять книгу домой и дать кому-то почитать. Но в целом получить что-то из наших книг на руки было крайне сложно, ведь иначе люди могли их копировать и распространять.

В Америке была противоположная ситуация. Американские библиотеки обеспечивали нам обратную связь. Так мы узнали, что есть масса русских эмигрантов в районе Детройта, в Бостоне, в городах штата Нью-Йорк. Библиотекари писали нам: «Мы не читаем по-русски, но к нам часто приходят русские и просят книги. Дайте нам, пожалуйста, список рекомендаций». Для нашей культуры желание людей всегда имело значение.

— Конечно, «Ардис» был большой миссией, но ведь это был и семейный бизнес, правда?

— Это был не очень хороший бизнес. Денег еле-еле хватало, чтобы сохранить громадный дом, он съедал очень много. Там был склад книг, внизу мы работали, а наверху жили. Половина наших книг выходила на английском, и за их счет мы оплачивали русские тиражи — почти все они были убыточными, включая книги Бродского. В год мы зарабатывали около $30 000, по тем временам не так уж и плохо — сейчас бы это было примерно $70 000. Но эти деньги сразу же уходили на новые книги и содержание дома.

Главными бестселлерами становились книги для учебных курсов — «Антология 1920-х годов», «Антология романтизма», «Антология гласности». После смерти Карла я опубликовала «Мастера и Маргариту» в английском переводе под моей редактурой и с моими же примечаниями. Я сразу знала, что это пойдет.

В комнате Иосифа в Ленинграде. Слева направо: Карл, Кристофер, Иосиф, Эндрю, Иэн, Эллендея. Декабрь 1970 года. Фото А. И. Бродского

— Для русской культуры ваша работа значит очень много. Во многом благодаря вам мы знаем русскую литературу XX века такой, как знаем.

— Не надо преувеличивать значение «Ардиса». По-русски мы издали 200 книг, и не все они замечательные. Были среди них очень важные книги. Например, Чаадаев, первое издание «Как я стал символистом» Андрея Белого, первое издание «Воронежских тетрадей» Мандельштама. Эти книги не состоялись у вас, это утерянная библиотека русской литературы. Но есть и более значительные вещи: YMCA-Press издали мемуары Надежды Яковлевны Мандельштам и «Архипелаг ГУЛАГ». А мы — просто маленькое литературное издательство, для нас на первом плане всегда была художественная ценность книг. Мы только примечание к вашей культуре.

Мы были каналом выхода для писателей-современников. Даже тираж в 2000 экземпляров был ужасно важен для Фазиля Искандера, который мечтал о том, чтобы «Сандро из Чегема» вышел именно как роман, а не сборник рассказов. То же самое с Андреем Битовым и Василием Аксеновым. А все остальное отражает наши личные предпочтения.

— Но у вас ведь была издательская политика?

— Мы почти ничего не планировали. Знакомый коллекционер в России показывал нам оригиналы, а мы смотрели и говорили: «Вот Гумилева хорошо бы переиздать, факсимильно, это недорого». Это было прекрасное ощущение — понимать, что вчера было только 50 экземпляров «Камня» Мандельштама, а сегодня у нас есть еще 500, и мы можем отослать их в библиотеки. В основном издавали то, что было запрещено, и писателей, чьи книги мы считали большой литературой, например Сашу Соколова.

— У вас и Карла был свой взгляд на русскую литературу. Вы писали, как Бродский доказывал вам ценность стихов Тредиаковского и вы с ним спорили.

— Иосиф был коварным. Иногда он говорил, что Баратынский лучше Пушкина, потому что боялся быть банальным. Я не думаю, что Тредиаковский действительно был так хорош с его точки зрения, но он находил что-то интересное даже у плохих поэтов. Это могла быть одна строчка, одна идея. Так читают поэты, но я не поэт и читаю по-другому.

— Русским обидно за то, что за границей не так уж ценят Пушкина.

— Очень многим мы обязаны Набокову, его дословному переводу «Евгения Онегина» и подробным комментариям. Это максимально приближает англоязычную аудиторию к Пушкину. Но остроумных поэтов, в стихах которых так много завязано на игре слов, очень трудно перевести. Когда я начинала изучать русский язык, «Евгений Онегин» был просто пыткой, но нам всем нравилось, что там проступает очаровательная личность Пушкина. Те же, кто русского не знает, понимают, что это великий поэт и его надо уважать. Но его не читают так же, как не читают Гейне или Шиллера. Главное исчезает в переводе. Но это касается не всех поэтов. Иначе с Мандельштамом: благодаря сильной структуре его стиха и необычным сравнениям в переводе что-то остается.

Фото: Карл и Эллендея Проффер с Иосифом Бродским

Читать далее.