МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
УНИВЕРСИТЕТ
имени М.В. ЛОМОНОСОВА
ФИЛОСОФСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
направление подготовки бакалавров «Философия»
кафедра «Онтология и теория познания»
Павлова Алина Валерьевна
Феноменологический анализ взаимосвязи
телесности и субъективности в норме и
патологии
выпускная квалификационная работа
Научный руководитель:
кандидат философских наук, старший преподаватель
Фролов Александр Викторович
Москва
2016
Оглавление
Введение .......................................................................................................... 3
Глава 1. Постановка проблемы: от картезианского дуализма к
феноменологии................................................................................................ 6
1.1. Классическая картезианская модель и ее критика в философии Р.
Декарта ......................................................................................................... 6
1.2. Феноменология телесности Э. Гуссерля как обновленное
картезианство ............................................................................................. 10
Глава 2. Феноменология телесности Сартра: перспективы для анализа
психопатологии ............................................................................................. 33
2.1. Телесность, субъективность и Другой в философии Сартра ......... 33
2.2. Экзистенциальный психоанализ Сартра и феноменологическая
психиатрия ................................................................................................. 51
Глава 3. Опыт тела и конституирование субъективности: норма и
патология ....................................................................................................... 56
3.1. Структура раскола между Я и телом в шизофрении: анализ Р.Д.
Лэйнга ......................................................................................................... 56
3.2. Расширение модели Лэйнга на случай аутизма .............................. 64
Заключение .................................................................................................... 75
Библиография ................................................................................................ 77
2
Введение
Тема субъекта и его связи с телом является одной из центральных
для
философии
Нового
времени.
Классическое
понимание
субъективности 1 строилось исходя из описания опыта нормального
субъекта. Однако в настоящее время в философии возрастает интерес к
исследованиям психопатологии. Такой поворот связан с тем, что, вопервых, патологический опыт ставит под сомнение универсальность
философской
методологии
и
позволяет
пересмотреть
решения
классических философских проблем. Во-вторых, психопатологические
случаи
ставят
перед
исследователями
задачу
анализа
структур
субъективности и телесности, отличных от нормальных. Важно
отметить, что если в философии Нового времени не проводится
различия
между
телом
в
смысле
физического
тела
и
телом
переживаемым, то в более поздней философии, в частности, в
феноменологии, эти два понимания тела различаются эксплицитно.
Данное различие позволяет говорить о телесности, под которой
понимаются способы данности тела как от первого лица, так и от
второго и третьего.
Случаи шизофрении и аутизма, в которых возникает радикальная
диссоциация субъекта по отношению к своему телу – то, что Р.Д. Лэйнг
обозначил термином «онтологический раскол», – на первый взгляд,
возвращают исследователя к картезианской дуалистической модели
описания субъективности и телесности. Однако эта модель была
подвергнута критике уже в поздних работах самого Декарта. Такое
положение дел ставит современную философию перед необходимостью
1
Под субъективностью я понимаю способность ощущать себя источником своих действий и мыслей,
быть носителем опыта, а также воспринимать себя как тождественного – непрерывного во времени и
локализованного в пространстве. Такое рабочее определение призвано заменить классическую
концепцию субъекта в духе Канта, которая предполагает наличие устойчивой структуры с
познаваемыми философом характеристиками.
3
разработки
некартезианской
модели
взаимосвязи
телесности
и
субъективности с учетом патологического опыта.
Предметом данного исследования является проблема взаимосвязи
телесности
и
субъективности
в
феноменологии
и
применение
феноменологического языка для анализа психопатологии.
Из отечественных исследований, близких к теме взаимосвязи
телесности и субъективности в норме и патологии, наиболее значимыми
можно считать монографию Е.В. Косиловой «Психиатрия. Опыт
философского анализа» и другие ее работы. Однако Е.В. Косилова в
основном делает акцент на анализе структур сознания и в меньшей
степени касается их связей с телесностью. Для моей работы также
важны исследования А.Ш. Тхостова, которые находятся на стыке
философии и психиатрии. Однако мне представляется продуктивным
дополнить
анализ
А.Ш.
феноменологических
Тхостова
способов
более
глубокой
концептуализации
проработкой
патологической
субъективности в ее связи с телесностью.
В зарубежных исследованиях проблема моего исследования
разработана очень подробно – к примеру, в работах Д. Захави, Ш.
Галлахера, Я. Мураками, Т. Фукса, Дж. Стангеллини, М. Баллерини, а
также многих других исследователей. Поскольку я ограничилась
анализом
структуры
онтологического
«раскола»,
наиболее
релевантными данной задаче оказались исследования Дж. Стангеллини,
М. Баллерини. Их работы позволяют дать критическую оценку
методологии Р.Д. Лэйнга.
В соответствии с предметом исследования целью данной работы
является
выявление
некартезианского
способа
понимания
роли
телесности в формировании субъективности и вытекающих отсюда
следствий для феноменологического описания нормы и патологии.
Для достижения данной цели необходимо решить следующие
задачи: 1) рассмотреть переход от классического картезианского
4
дуализма к феноменологической модели взаимосвязи телесности и
субъективности, разработанной Э. Гуссерлем; 2) проанализировать
феноменологический
подход
к
пониманию
телесности
и
интерсубъективности, предложенный Ж.-П. Сартром, в его отношении
как к феноменологии Гуссерля, так и к возникшим на стыке психиатрии
и феноменологии проектам; 3) сравнить способы конституирования
субъективности телесностью в норме и патологии с опорой на
феноменологический метод.
Структура данной работы определяется поставленными задачами. В
первой главе я реконструирую критику картезианства в работах Р.
Декарта
и
Э.
Гуссерля
и
анализирую
концепцию
телесности,
представленную в работах Гуссерля. Во второй главе я рассматриваю
концепцию телесности и интерсубъективности Ж.-П. Сартра и ее
преимущества в сравнении с моделью Э. Гуссерля, а также анализирую
проект Сартра в его отношении к феноменологической психиатрии и
экзистенциальному анализу. В третьей главе я показываю, как идеи
Сартра были использованы Р. Д. Лэйнгом для описания структуры
раскола между Я и телом, которую он выделил на основе своей
клинической практики, и с опорой на метод Лэйнга выявляю подобную
структуру раскола в случае аутизма, определяя специфику последнего в
его сравнении с шизофренией. Для этого я привлекаю автобиографии
аутисток И. Юханссон и Т. Грандин.
5
Глава
1.
Постановка
проблемы:
от
картезианского
дуализма
к
феноменологии
1.1.
Классическая
картезианская
модель
и
ее
критика
в
философии
Р.
Декарта
Наиболее отчетливо проблема соотношения сознания и тела была
поставлена в Новое время. Особенно полную разработку этой темы мы
находим в
трудах французского мыслителя Рене Декарта. В своей
работе я не ставлю цели историко-философски исследовать, как эта
проблема решалась у Декарта. Меня будет интересовать выделение в
картезианской
философии
той
методологической
рамки
для
исследований mind-body problem, которая и сейчас задает один из
полюсов решения этой проблемы.
Как пишет отечественный исследователь О.А. Коваль, Декарта от
других авторов, которых также занимала тема страстей, отличает то, что
«проблема страстей занимает у него исключительное положение,
поскольку оказывается ключом ко всей системе в целом» [10, c. 33-34].
В «Размышлениях о первой философии» Декарт определил Я как вещь
мыслящую, противоположную телесной субстанции. Но перед ним сразу
же встала проблема человека, в котором эти две независимые друг от
друга
и
даже
противоположные
субстанции
сосуществуют
и
взаимодействуют. Как отмечает О.А. Коваль, от решения этой проблемы
зависит существование всей системы Декарта [10, c. 34].
Противопоставив Я и тело в более ранних трактатах, Декарт ставит
и решает проблему их взаимодействия в своей последней работе
«Страсти души». Ее структура состоит из трех частей. В первой Декарт
дает общее определение страстей и описание взаимодействия и
противоречий между душой и страстями. Во второй части он проводит
различие между первичными и производными страстями. Третий раздел
философ посвящает детальному описанию производных страстей. Меня
будет интересовать первая и вторая части этой работы.
6
Ответить на вопрос, является ли нечто страстью, мы можем только
по отношению к субъекту: «…то, что есть страсть в отношении какогото одного субъекта, в другом отношении есть действие» [9, c. 482]. Для
Декарта разделение на действие и претерпевание действия (страсть)
условно: это две стороны одного процесса, которые различаются лишь
по принадлежности разным субъектам.
Далее Декарт проводит различие между функциями души и тела – и
здесь знаменитый дуализм Декарта перестает быть столь однозначным,
поскольку
одна
из
двух
«независимых»
субстанций
получает
онтологический примат перед другой. Философ пишет, что наиболее
непосредственно на душу действует тело. И в этом взаимодействии
активной стороной оказывается именно тело: «…что для тела –
действие, для души – претерпевание» [9, c. 482]. Отсюда Декарт делает
методологический вывод, с помощью которого приближается к
определению страсти: для того, чтобы понять, что такое страсть, нужно
исследовать различие между душой и телом, – это позволит развести
функции души и тела.
Все, что может быть приписано неодушевленному, приписывается
телу. То, что относится к душе, определяется от противного: все, что
никак не может принадлежать телу, должно принадлежать душе. В этом
смысле
тело
в
каком-то
смысле
обладает
привилегированным
онтологическим статусом: относительно него определяются функции
души.
Так как все, что принадлежит душе, – это мышление, и нельзя
представить, чтобы тело каким-то образом мыслило, то тепло живого
тела и его движения зависят не от души (ведь они есть и в других
неодушевленных телах). Смерть же возникает не с выходом души из
тела – наоборот, со смертью тела уходит душа. Для объяснения различия
между мертвым телом и живым Декарт прибегает к метафоре
механизма: тело живое – собранный механизм, в котором есть все
7
материальные условия для его функционирования; тело мертвое –
разобранный механизм [9, c. 484].
В пунктах 9-16 Декарт разъясняет все функции, которые
свойственны телу [9, c. 485–490]. Я не буду подробно останавливаться
на картезианской физиологии, опирающейся на принцип отражения,
который в дальнейшем станет основой рефлекторной теории [12].
Рассмотрев функции тела, Декарт приходит к выводу, что душе можно
приписать только мысли. Мысли в свою очередь делятся на действия
души и страсти души. Действиями души Декарт называет желания, так
как они исходят из души и зависят от нее. Страстями души называются
страдательные состояния (восприятия, знания), которые зависят не от
души, но от предметов, представляемых ими.
Однако Декарт различает те восприятия и желания, которые
относятся к телу или внешним предметам, и те, что связаны только с
душой. Так называемые «страсти души» Декарт объединяет в одну
группу. Это «восприятия или ощущения, или душевные движения,
которые относятся в особенности к ней [душе]» [9, c. 494].
Исследователи Катарин Малабу и Андриан Джонстон считают
разделение на «страсти в душе» и «страсти души» двойственным
моментом в «Страстях души» [24, p. 12]. Страсти души, отмечают
Малабу и Джонстон, имеют отношение к телу, так как вызываются
животными духами, которые есть не что иное по Декарту, как наиболее
легкие частицы крови. Однако тело не является причиной этого вида
страстей.
Согласно
провоцируются
трактовке
самим
Малабу
единством
и
тела
и
Джонстона,
души
[24,
аффекты
p.
16].
Психосоматическое единство локализовано, по Декарту, в шишковидной
железе. Необходимо отметить особенность интерпретации Малабу и
Джонстона: по их мнению, шишковидная железа в картезианской
модели
не
просто
медиатор
между
двумя
субстанциями.
Она
обеспечивает не посредничество между ними, но их единство [24, p. 16].
8
Упомянутый ранее исследователь Ю.А. Коваль отмечает, что
Декарт отрешается от собственной телесности только в ходе процедуры
методического сомнения, цель которой – установить необходимую
истину. Однако телесность остается такой же достоверной данностью,
как и присутствие души. Даже в «Размышлениях о первой философии»,
акцентирует
Коваль,
говорится
о
теле
как
непосредственно
переживаемой (не рефлективно, а в качестве взаимного влияния и
претерпевания) данности [10, c. 40]. Действительно, Декарт пишет: «Из
всего, чему меня учит природа, нет ничего более явного, нежели
наличие у меня тела, которому приходится худо, когда я испытываю
боль <…>; а потому я не могу сомневаться, что в моем теле заложено
нечто истинное» [8, c. 64-65].
Оптика,
предлагаемая
Декартом,
позволяет
тематизировать
телесность, не теряя при этом специфичности сознания. На первый
взгляд кажется, что для анализа таких патологических феноменов, как
состояние раскола между телом и сознанием, наблюдаемое при
шизофрении и аутизме, подходит классическая картезианская модель,
представленная
в
«Размышлениях
о
первой
философии»,
где
постулируется радикальный онтологический разрыв между телом и
душой [8]. Однако рассмотрение эволюции мысли самого Декарта
показывает, что такое решение остается неудовлетворительным. То, что
Декарт называет «страстями души», имеет отношение не к независимой
автономной сущности, но к психофизическому единству, каким является
человек. Такой подход позволяет избежать редукции как к телу, так и к
сознанию. Инструмент для более детального анализа парадоксального
состояния
раскола
между
телом
и
сознанием
имеется
в
экзистенциальной феноменологии, которая во многом считает себя
преемственницей философии Декарта.
9
1.2.
Феноменология
телесности
Э.
Гуссерля
как
обновленное
картезианство
Какое значение имеет Декарт для феноменологии? Одна из
поздних работ основателя феноменологии Эдмунда Гуссерля носит
название «Картезианские медитации», и в ней Гуссерль объявляет
Декарта тем мыслителем, который «придал ей [философии] своими
Медитациями
2
новый импульс; изучение их оказало совершенно
непосредственное влияние на преобразование уже находящейся в
становлении феноменологии в новую форму трансцендентальной
философии» [7, с. 12].
Значение Декарта Гуссерль видит в том, что Декарт совершает
«радикальный
поворот
трансцендентальному
от
наивного
субъективизму»
[7,
с.
объективизма
15].
Этот
к
поворот
совершается в ходе осуществления знаменитой процедуры радикального
сомнения. Как известно, эта процедура осуществляется в два этапа:
«Необходимо обратиться к себе и в себе самом все попытаться
ниспровергнуть, а затем заново построить все науки, до этого имевшие
для него значимость» [7, с. 13].
Гуссерль обнаруживает себя в той же философской ситуации, что
и Декарт в период написания «Размышлений о первой философии». По
мнению Гуссерля, «с началом Нового времени религиозная вера стала
все более вырождаться в безжизенную конвенцию» [7, c. 16] и
«человечество обратилось к новой великой вере, вере в автономную
философию и науку» [7, c. 16]. Однако, как считает философ, к началу
XX века и эта вера оказывается поколеблена – и вместо «целостной и
полной
жизни
философии»
Гуссерль
находит
разрозненную
философскую литературу [7, с. 16]. Философ считает необходимым
возобновить радикализм Декарта и положить начало новой философии.
2
Имеется в виду трактат Декарта «Meditationes de prima philosophia», русскому читателю известный
как «Размышления о первой философии». Само название книги Гуссерля «Картезианские медитации»
является аллюзией на центральную работу Декарта.
10
Путь
к
трансцендентальной
феноменологии
Гуссерль
видит
в
возвращении к ego cogito и разработке новых Медитаций в духе
Декарта, но с готовностью устранить те заблуждения, которые
разделяли Декарт и его современники [7, c. 17-18].
Выше уже говорилось, что способ, которым Декарт вводит ego
cogito
в
«Размышлениях»
–
как
мыслящую
субстанцию,
противоположную субстанции протяженной, – поставил перед ним
проблему
психофизического
Возвращение
Гуссерля
к
единства,
ego
cogito
каким
также
является
ставит
человек.
перед
ним
определенного рода проблемы и заставляет обратиться к теме
телесности с другой точки зрения, нежели Декарт. А именно, Гуссерля
интересует
вопрос
трансцендентальным
о
различии
субъектом,
между
а
эмпирическим
также
и
проблема
интерсубъективности, – что я и рассмотрю в этой части своей работы.
Следуя Декарту, Гуссерль начинает «с решения вывести из игры
все убеждения, прежде имевшие для нас значимость, и среди них также
– все наши науки» [7, с. 19]. Как и Декарт, Гуссерль выбирает в качестве
ведущей идеи своих «Картезианских медитаций» идею универсальной
науки. Но ошибку Декарта Гуссерль видит в наличии сильных
гносеологических допущений в его построениях. Так, для Декарта идеал
науки – геометрия, а потому искомая универсальная наука должна быть
построена по принципу дедукции. Но аксиоматика, обосновывающая
дедукцию, не имеет силы с тех пор, как все науки «выведены из игры».
Гуссерль оставляет только «аксиомы абсолютной самодостоверности
Ego вместе с врожденными этому Ego аксиоматическими принципами»
[7, с. 20].
Я не буду рассматривать то, как Гуссерль решает проблему
обоснования науки. Но в контексте моей работы важно отметить, что
рассматривая проблему возможности обоснования научного знания,
Гуссерль использует понятие очевидности, имеющее значение для всего
11
последующего
хода
размышлений.
Под
очевидностью
философ
понимает «опыт относительно существующего и так-то и так-то
существующего, а именно обретение его самого перед духовным
взором» [7, с. 24]. В повседневной жизни мы довольствуемся
относительными истинами, но цель науки – поиск аподиктических
истин.
В
аподиктической
очевидностей,
очевидности,
невозможно
помыслить
в
отличие
небытие
от
других
утверждаемых
положений дел, то есть, сомнение оказывается недопустимым, – это и
есть то основание, которое искал Декарт [7, с. 24-29].
Какие очевидности первичны, предшествуют всем остальным
очевидностям? Мир как универсум всего существующего, основа
нашего опыта, не может быть такой очевидностью, так как он дан нам в
чувственном опыте, а чувственный опыт нельзя принять в качестве
аподиктической очевидности. Мир должен быть лишен «наивной
значимости», то есть, бытие мира перестает быть фактом, но становится
феноменом. Гуссерль предполагает, что существование мира имеет под
собой более фундаментальную бытийную основу [7, с. 31-32].
На этом этапе и производится поворот к трансцендентальной
субъективности
–
«поворот
к
ego
cogito
как
аподиктически
достоверному и предельному основанию суждений» [7, c. 32]. Чистое Я
достигается благодаря осуществлению процедуры эпохé.
После
осуществления феноменологического эпохé весь мир, в том числе
другие Я и коммуникация с ними, поставлены под сомнение. О других
Я речь идет, так как они тоже даны в чувственном опыте, то есть в
восприятии
их
телесной
плоти
(körperlicher
Leib),
объективная
значимость которой также ставится под вопрос [7, c. 32].
Однако мир, заключенный в скобки, не перестает существовать,
но становится феноменом сущего. Феномен – это не ничто; феномен
делает возможным то, «что имеет для меня смысл и значимость
истинного бытия» [7, c. 33]. Мир по-прежнему дан в опыте и после
12
эпохé, но редукция открывает такое измерение этого опыта, где, с одной
стороны, все остается тем же самым, но, с другой стороны, все меняется:
феноменолог исследует не сущие вещи, как в естественной установке, а
вещи в их значимости и соответствующие способы наделения
значимостью этих вещей.
Таким образом, медитирующее Я не остается наедине с Ничто, но,
наоборот, получает то, чем не обладало ранее – «непосредственно свою
жизнь с ее чистыми переживаниями и чистыми данностями, универсум
феноменов» [7, с. 34]. Метод феноменологического эпохé позволяет Я
постичь себя «чисто как Я вместе с чистой жизнью сознания,
посредством которой весь объективный мир существует для меня и так,
как он существует для меня» [7, с. 34].
Чистое сознание, условие данности опыта, открываемое с
помощью процедуры эпохé, – это, по мнению Гуссерля, именно то, что
Декарт понимал под cogito, но Гуссерль, в отличие от Декарта,
последователен в радикальности очищения Я от любых предпосылок.
Таким образом, уверенность в существовании мира в естественной
установке вторична по отношению к уровню трансцендентального Ego.
Однако Гуссерль считает, что нельзя, как Декарт, считать Ego
субстанцией, из которой по принципу причинности можно вывести все
остальные умозаключения. Он называет такую позицию «абсурдным
трансцендентальным
реализмом»
[7,
c.
39].
Декартовский
субстанционализм, по мнению Гуссерля, закрывает Декарту путь к
трансцендентальной философии.
В свою очередь, Гуссерль избегает дихотомии субстанций не
потому, что считает важной проблему человека как психофизического
единства, но по следующим соображениям: Ego не может быть одного
порядка с остальным миром, оно образует изначальный бытийный
«регион».
Реконструируя
«неудачу
Декарта
в
осуществлении
трансцендентального поворота» [7, c. 38], Гуссерль приходит к выводу,
13
что Декарт не просто субстанционализировал Ego, но сделал его тем
«кусочком мира», из которого можно «вывести весь остальной мир
посредством верно сделанных заключений и в соответствии с
принципами, врожденными Ego»3 [7, c. 38]. Таким образом, по мнению
Гуссерля,
Декарт
сохраняет
наивную
веру
в
математическое
естествознание, которая позволяет ему рассматривать Ego как одну из
аксиом [7, c. 38].
В рамках же проекта Гуссерля нет основания для подобного
перехода от Ego к миру, аналогичного доказательству теоремы, – Ego
конституирует
философии
мир.
отход
Характерный
от
для
всей
субстанционализма
трансцендентальной
позволяет
Гуссерлю
рассматривать проблему телесности не в связи с необходимостью
связать между собой субстанции разного порядка, но в связи с другими
вопросами, в частности, с темой интерсубъективности: не приводит ли
процедура редукции к трансцендентальному солипсизму? [7, с. 116]
Согласно проекту Гуссерля, подлинную трансцендентальную
философию делает возможным процедура эпохé. Эпохé открывает
жизнь Я, независимую от существования или несуществования мира.
Иными словами, речь не идет о психофизическом индивиде. Человек (в
смысле психологии и физиологии) вместе с остальным миром
заключается в скобки; он может быть предметом изучения только
объективных наук, но не трансцендентальной философии [7, c. 39-40].
Трансцендентально-феноменологическое
Я
находится
в
определенных отношениях с миром: из него происходит значимость
мира, но при этом мир – не часть Я и, наоборот, Я не принадлежит миру;
мир – это феномен, коррелят Я. Мир трансцендентен по отношению к Я,
но все же как ирреальный содержится в нем. Я как условие смысла и
значимости мира – трансцендентально. Таким образом, говорит
3
Гуссерль
не конкретизирует, в чем именно состоят принципы, врожденные Ego. В частности, он не
рассматривает гипотезу о благом Боге, являющемся предпосылкой доказательства существования
мира и возможности нашего знания о нем.
14
Гуссерль, трансцендентное и трансцендентальное – кореллятивные
понятия.
Сфера
помощью
трансцендентального
феноменологического
опыта,
эпохé,
открываемая
и
становится
только
с
предметом
изучения новой априорной науки. Данная наука «судит об априорных
возможностях [трансцендентального бытия] и предписывает априорные
правила этим действительностям» [7, с. 43]. Гуссерль устанавливает
определенные ограничения для новой науки. Так, речь идет не о
тождестве Я, но о том, что опыт Я обладает «универсальной
аподиктической структурой» [7, с. 44]. К ней относится, к примеру,
«имманентная временная форма потока переживаний» [7, c. 44].
Но заданная таким образом феноменология ставит перед
Гуссерлем следующую проблему: «Как в установке редукции можно
полагать другие Эго не просто как феномены, а как другие
трансцендентальные Эго?» [7, с. 46] И Гуссерль утверждает, что
последовательное
феноменологии
проведение
должно
интерсубъективности,
а
методов
вывести
нас
трансцендентальной
к
трансцендентальный
трансцендентальной
солипсизм
–
лишь
подготовительная ступень и методически должен быть ограничен.
Решение проблемы трансцендентальной интерсубъективности Гуссерль
предлагает в Пятой медитации.
В установке редукции, говорит Гуссерль, я прихожу к «потоку
моих
чистых
переживаний
сознания
и
к
единствам,
которые
конституируются посредством актуальностей и потенциальностей этих
переживаний» [7, c. 116]. Такие единства неотделимы от Ego,
принадлежат ему.
Но появляется необходимость прояснить статус других Ego в
установке редукции. Другие не являются только представлениями,
принадлежащими моему Я, Другие «по смыслу своему суть именно
Другие» [7, c. 117]. Проблема Другого заставляет Гуссерля поставить
15
вопрос о границах феноменологии и реализме. Вопрос о реальном бытии
Другого по ту сторону его имманентной конституированности в моем
Ego носит метафизический характер. Не следует ли признать, говорит
философ,
что
«поле
моего
трансцендентального
познания
не
распространяется за пределы сферы моего трансцендентального опыта и
того, что синтетически заключено в нем» [7, c. 117]?
Гуссерль предлагает не останавливаться на таком решении, но и
не
пускается
в
формулировку
метафизических
гипотез.
Феноменологическое решение, которое выдвигает Гуссерль, состоит в
том, чтобы проанализировать, «в каких интенциональностях, в каких
синтезах, в каких мотивациях смысл другого Ego образуется во мне и
под названием согласованного опыта чужого удостоверяет себя как
сущее» [7, с. 118].
Различие между Чужим и Другим Гуссерль не проговаривает
эксплицитно. Но, как пишет В. И. Молчанов, если последовательность
очищения Гуссерлем сферы собственного от того, что отсылает к
Другим, может быть поставлена под вопрос, то различие свое/чужое
носит абсолютный характер. Граница, по которой проходит различие, –
«распоряжение органами своего собственного тела» [15, с. 221]. В самом
деле, если мы можем эмпатически проникнуть в настроения Другого и
понять ход его мысли, то «мы не можем психически проникнуть в
чужую телесность и управлять психически, "изнутри" телом другого
человека, точно так же как Другой не в состоянии управлять нашим
телом "внутри" нашей психики» [15, с. 221]. Таким образом, резюмирует
В.И. Молчанов, «чуждость Другого в чуждости связи души и тела» [15,
с. 222]. И то, что является чужим для нас в другом человеке –
непосредственное управление им собственной телесностью, – является
критерием чуждости всего остального. Поэтому Другой – первое Чужое.
C одной стороны, Другие даны в опыте как объекты мира: «Они
даны в опыте как те, кто психически управляет принадлежащей им
16
естественной телесностью. Своеобразно сплетенные со своими телами,
они, как психофизические объекты, существуют в мире» [7, с. 118]. С
другой стороны, Другие являются в нашем опыте также как субъекты,
которые обладают опытом того же мира, что и я [7, с. 119].
Таким образом, каждый обладает своим феноменом мира, но
«данный в опыте мир в себе противопоставлен всем вовлеченным в
опыт субъектам и их феноменам мира» [7, c. 119] как мир
интерсубъективный, данный не в качестве «приватного синтетического
формообразования» [7, c. 119], но разделяемый с другими, доступный
другим [7, c. 119].
Эти рассуждения позволяют Гуссерлю специфицировать проблему
опыта Чужого, то есть того, что противостоит сфере моего Ego, как
проблему наличия Другого для меня, или проблему вчувствования.
Такая
спецификация
объявляется
Гуссерлем
основой
для
трансцендентальной теории объективного мира, то есть она позволяет
решить
проблему
реальности,
стоящую
перед
феноменологией.
Объективный мир характеризуется тем, что он наличен для каждого. В
объективный мир включаются и объекты с «духовными предикатами»,
которые так же являются носителями смысла «наличие-для-каждого».
Это значит, что в объективный мир включается мир культуры [7, c.120].
Так как смысл объективного мира выводится из субъекта, то
смысл других субъектов не может быть смыслом «объективных,
существующих в мире Других» [7, c. 120]. Решение проанализировать
наличность-для-меня Другого в тех интенциональностях и синтезах, в
которых он дан, приводит к необходимости осуществления особого
тематического эпохé, своего рода «эпохé в эпохé». Это тематическое
эпохé заключается в отстранении от интенциональности, соотнесенной с
другими субъектами, и выделении той интенциональности, в которой
Ego конституирует себя. Гуссерль отличает подобную процедуру от
абстракции от Других в естественной установке. Результатом такой
17
абстракции будет состояние одиночества. Такая абстракция, по
Гуссерлю, недостаточно радикальна: одиночество сохраняет значимость
мира как существующего, даже если бы «всеобщая эпидемия чумы
оставила в живых только меня одного» [7, c. 120-121].
В
выделенной
первопорядковой
таким
образом
(примордиальной)
сфере
собственного,
или
сфере,
сохраняются
все
интенциональные акты, в том числе направленные на Чужое.
Исключается лишь результат этих интенциональных актов – то, чем
Чужое является для меня в качестве действительно существующего. В
этой интенциональности «конституируется некое Ego не как Я-сам, но
как такое, которое отражается в моем собственном Я» [7, с. 122]. Это
Ego конституируется как alter ego, то есть является отражением,
аналогом меня самого. Но это не отражение в собственном смысле
слова. В связи с этим философ задает вопрос: «Как же может мое Ego
внутри специфически собственной сферы конституировать именно
Чужое», то есть то, что должно быть исключено из моего Я, но при этом
конституируется как отражение меня? [7, с. 122-123]
Такое тематическое эпохé, отмечает Гуссерль, действует от
обратного – позволяет выделить границы Не-Чужого, принадлежащего
исключительно мне. Нужно обратить внимание на то, как Чужое
участвует в смыслообразовании и абстрагироваться от него. Во-первых,
абстрагироваться от того, что придает людям и животным смысл «эгообразных»
живых
существ.
Во-вторых,
от
всех
определений
феноменального мира, которые указывают на Других как субъектов
(примером являются предикаты культуры). В-третьих, нужно исключить
«такое характерное свойство всех объектов феноменального мира, как
быть окружающим миром для каждого» [7, с. 123-124].
Что остается после такого абстрагирования? У нас имеется некий
«мир», коррелирующий с опытом мира в естественной установке. Этот
18
феномен, по Гуссерлю, является необходимым условием возможности
опыта Чужого [7, c. 124].
В этом первопорядковом феномене мира выделяется «природа»,
отличная от природы в обычном смысле слова, так как редуцированная
природа лишена «модуса для каждого». Мое тело (Leib) выделяется
среди других тел (Körper) этой природы «как то единственное, что не
есть просто тело (Körper), но есть именно тело-плоть». К нему относятся
все мои ощущения и только им я могу управлять непосредственно:
«Кинестетические ощущения органов протекают в "Я делаю" – и
подчиняются "Я могу"». Через телесное действие я познаю природу, в
том числе и свою телесность [7, c. 125].
Кроме того, что тело оказывается условием познания всей
природы вообще, редукция тела к первопорядковой сфере означает
«выделение специфической сущности объективного феномена Я как
этот человек» [7, c. 126]. Если Другие в установке редукции являются
телами в смысле Körper, то редукция себя как человека дает тело в
смысле Leib и душу, то есть «себя как психофизическое единство, а в
нем – свое личное Я, которое действует в этом теле и посредством него
во внешнем мире» [7, c. 126]. Важно, что обнаруживаемое личное Я
конституируется в «единстве с телесной плотью благодаря <…> опыту
этой неповторимой соотнесенности Я и жизни» [7, c. 126]. В. И.
Молчанов отмечает, что то, как Гуссерль вводит мое тело-плоть – как
выделенное среди тел вообще, – позволяет поставить под сомнение
последовательность исключения Чужого из первопорядковой сферы. А
именно, если мое тело выделяется среди других тел, то каким-то
образом сохраняется тела в смысле Körper, которые носят объективный
характер [15, с. 220-221]. С одной стороны, конституирование личного Я
возможно только в постоянном телесном взаимодействии с неким
внешним миром, с другой – это невозможно, так как мы находимся в
первопорядковой сфере, где объективность внешнего мира вынесена за
19
скобки. Во всяком случае, можно предположить, что внешний мир
естественной установки сохраняется лишь в неполном, редуцированном
виде, но продолжает играть определенную роль: замечание Гуссерля о
важности взаимодействия с миром для понимания телесности окажется
значимым в контексте анализа случаев шизофрении, в которых
наблюдался полный распад личного Я [13, c. 216-217].
На этом этапе Гуссерль делает вывод, приближающий его к
познанию
затрагивает
данности
всю
Другого:
мою
«…затемнение
психическую
Чужого
жизнь,
никак
жизнь
не
этого
психофизического Я, в том числе и мою жизнь-в-опыте-мира,
следовательно, не затрагивает мой действительный и возможный опыт
Чужого» [7, c. 127]. То есть парадоксальным образом оказалось, что
исключение Чужого никак не повлияло на возможный опыт Чужого!
Для Гуссерля это означает, что все конституирование мира, как он
существует для меня, принадлежит моему трансцендентальному Ego – с
той лишь разницей, что конституируемый мир подразделяется на две
конститутивные системы: специфически собственное и Чужое. При
этом,
психофизическое
Я,
то
есть
эмпирический
субъект,
конституируется как «составная часть мира наряду с Вне-меня» [7, c.
127].
Но
после
разведения
трансцендентального
Эго
и
психофизического Я, редуцированного к сфере собственного, встает
вопрос об их соотношении.
Конституирование
мира
как
феномена
внутри
трансцендентального Ego означает, что личностное Я осуществляет в
рамках
сконституированного
мира
«обмирщающую
апперцепцию
самого себя» [7, c. 129]. В результате обмирщения все, свойственное мне
как трансцендентальному Ego, представлено как психическое. Таким
образом, говорит Гуссерль, возможно двойное движение: от души как
части феномена человека к универсальному трансцендентальному Ego и
20
обратно – мы можем обнаружить в себе универсальное Ego как
психическое с помощью обмирщающей апперцепции [7, c. 129].
Итак, универсум того, что конституируется в трансцендентальном
Ego, подразделяется на сферу специфически собственного и на сферу
Чужого. Но несмотря на данное разделение, любое осознание Чужого
принадлежит к первой сфере, неотделимой от конкретного бытия Ego.
Именно
«внутри
и
посредством
Собственного
конституируется
объективный мир как универсум чужого бытия. Первый уровень этого
бытия – Чужое в модусе alter ego» [7, c. 129].
Так как прежде Гуссерль говорил о собственном опосредованно,
как о не-чужом, перед философом встает задача прояснить собственный
смысл свойственного мне, а не только в его противоположности Чужому
[7, c. 130].
Я опущу подробности анализа сферы собственного, сделав акцент
лишь на том, что имеет отношение к теме исследования – месте
телесности и природы по отношению к сфере собственного.
Как говорит Гуссерль, конститутивные системы и единства
принадлежат мне как Ego с определенными ограничениями, а именно:
они
присущи
специфически
собственной
сфере
тогда,
когда
конституируемое единство неотделимо от первичного восприятия. Так, в
сферу собственного входят чувственные данные (конституируются как
имманентные темпоральности в рамках моего Ego), привычные
ориентации (берут начало в моих утверждающих актах: убежденным в
чем-то становлюсь я сам) и, наконец, трансцендентные предметы
(предметы внешней чувственности).
Таким
образом,
сфере
собственного
принадлежит
ранее
редуцированное (телесность, мир [7, c. 126]), но не «полный» мир.
Однако интенциональные результаты вчувствования опыта чужого
исключены.
Природа
и
пространственно-предметное,
телесность
но
21
только
конституируется
как
как
многообразие
предметностей
возможного
опыта.
И
этот
опыт
является
«исключительно моей собственной жизнью» [7, c. 133-135].
Тем не менее, Гуссерль задается вопросом, как возможно
отрешение относительно результата интенциональных актов (взять хотя
бы пустой акт, в котором подразумевается Чужое), если любой
интенциональный акт предполагает возможность раскрытия, перевода в
подтверждающий/опровергающий опыт? Иначе говоря, философ ставит
под сомнение проведенную им редукцию к собственному [7, c.136].
Один из результатов редукции к первопорядковой сфере –
выделение в опыте чужого подпочвы редуцированного мира, который,
как и любая трансцендентность в проекте Гуссерля,
является
имманентной трансцендентностью. И эта трансцендентность – исходная,
первичная. Такого рода имманентная трансцендентность является
частью моего конкретного бытия в качестве Ego. Задача, следовательно,
формулируется следующим образом: прояснить, как «осуществляется
наделение
смыслом
собственной,
конститутивно
вторичной
объективной трансцендентности и как осуществляется это в качестве
опыта» [7, c. 137]. Данная ситуация носит парадоксальный характер: это
сущее не является частью моей сущности, но подтверждение получает
только в ней [7, c. 136-137].
Как это возможно? Смысл объективного бытия конституируется в
несколько этапов. То, что первое Чужое есть Другое Я, является
условием
возможности
конституирования
«бесконечной
области
Чужого, объективной природы и объективного мира вообще» [7, c. 138].
При этом Другие не отделены друг от друга: конституируется Яобщность. Я-общность – это общность монад, существующих «друг с
другом и друг для друга» [7, c. 138].
Эта общность конституирует
единый для всех мир. В этом мире присутствуют все Я, но в
объективированном смысле: «"Люди", психофизические люди как
объекты мира» [7, c. 137-138].
22
В
ходе
конституирования
объективного
мира
возникают
затруднения, а именно на переходе к конституированию Другого. Нужно
выявить, тот аспект опыта Чужого, в котором Другой еще не выступает
в качестве человека. Другой нам дан «действительно сам как
воплощенная самость» [7, c. 140], но в то же время ничего из того, что
составляет сущность Другого, не воспринимается непосредственно.
Если бы сущность Другого была бы дана непосредственно, Другой был
бы имманентен мне. То же самое можно сказать относительно
телесности (Leib) Другого: если бы она была только телом (Körper), то
есть тем, что полностью конституируется в моем опыте, то она бы
представляла из себя не более чем «формообразование исключительно
моей чувственности» [7, c. 140].
Другой не дан нам непосредственно, но в отношении него
возможно
опосредованное
восприятие.
Как
говорит
Гуссерль,
опосредованность берет начало из «исходно-первичного мира» и
обеспечивает
возможность
представить
соприсутствующее.
Соприсутствие происходит в виде аппрезентации. Но эта аппрезентация
отличается от аппрезентации в сфере внешнего: в сфере внешнего всегда
возможна презентация – например, дом мы видим с одной стороны, но
всегда можем его обойти и увидеть скрытую с этой точки зрения его
часть. В случае с аппрезентацией, вводящей в первичную сферу
Другого, это априори невозможно [7, c. 141]. Продолжая аналогию с
домом, можно сказать, что первичная сфера Другого – это такая
обратная сторона дома, которая никогда не может быть увидена, но
которая всегда предполагается взглядом на открытую нам сторону.
Каким образом осуществляется аппрезентация? Другой в первую
очередь означает – другое я. А я – это я сам, конституированный
уникально (как психофизическое Я) внутри своей собственной сферы, и
я как интенциональный субъект. И вот в нашем перцептивном поле
появляется другой человек. Что это означает? В области восприятия
23
появляется тело (Körper), как исходно-первичное оно пока принадлежит
к моей собственной сфере [7, c. 142].
В установке редукции к примордиальной сфере мое тело есть
единственное тело-плоть, а другое тело может быть постигнуто как
тело-плоть только «благодаря апперцептивному переносу из моего
тела» [7, c. 142]. Другой познается как другая плоть путем
«аналогизирующего постижения»4. Это возможно благодаря тому, что
между моим телом и телом другого в исходно-первичной сфере есть
подобие [7, c. 143].
Стремясь обосновать легитимность введения аналогизирующего
постижения в рамки феноменологии, Гуссерль указывает на его
универсальную значимость. Дело в том, что гарантией всякого
понимания является то, что Гуссерль называет актами первичного
установления смысла. Аналогизирующий перенос является частью
любого повседневного опыта: на каждый новый случай переносится
ранее установленный смысл и новое постигается как обладающее
похожим смыслом [7, c. 143].
Аналогизирующее постижение, с помощью которого мы познаем
тело Другого как тело-плоть, а не как объект среди объектов, имеет ряд
характеристик. Во-первых, источник первичного установления, по
аналогии
с
которым
присутствовать
аппрезентируемое
в
мы
понимаем
каждом
никогда
новом
не
новый
смысл,
восприятии.
может
стать
продолжает
Во-вторых,
действительно
присутствующим, т.е. воспринимаемым непосредственно. Для примера с
домом, обратную сторону которого мы априори не можем увидеть, это
означает, что, во-первых, при мышлении обратной стороны дома нам
всегда дана передняя сторона, но, во-вторых, сама обратная сторона
никогда не может быть дана непосредственно.
4
Важно отметить, что уподобляющая апперцепция, по Гуссерлю, отличается от заключения по
аналогии, так как она не является актом мышления.
24
С первой характеристикой в случае постижения сферы Другого
связано то, что ego и alter ego всегда даны «в изначальном образовании
пары (in ursprünglicher Paarung)» [7, c. 144]. По Гуссерлю, образование
пары – универсальный феномен трансцендентальной и интенциональнопсихологической жизни [7, c. 144]. Пара образуется таким образом, что
данные, являющиеся различным образом, образуют «единство подобия»
[7, c. 145]. При этом такое единство образуется пассивно, то есть вне
зависимости от того, направлено ли на эти данные наше внимание или
нет.
В случае апперцепции alter ego посредством Ego пара образуется
только
когда
Другой
входит
в
поле
моего
восприятия.
Мое
психофизическое Я постоянно выделено в моем первичном поле
восприятия независимо от того, обращаю ли я на себя внимание или нет:
постоянно
присутствует
тело-плоть,
снабженное
специфическим
смыслом телесности [7, c. 146].
И вот в мою исходно-первичную сферу входит некоторое тело,
которое сходно с моим, то есть должно образовать вместе с моим телом
пару как феномен. В этом процессе наложения смысла тело Другого
перенимает от моего тела смысл тела-плоти. Но в случае с чужой
телесностью перенос смысла не так прозрачен. Гуссерль задается
вопросом: «Что делает это тело чужим, а не вторым моим телом?» Как я
указала выше, специфический смысл телесности Другого не может
осуществиться в моей первичной сфере в своей изначальности [7, c.
145]. Почему тело Другого все-таки воспринимается как тело Другого?
[7, c. 146]
Такая апперцепция возможна в силу того, что аппрезентация
связана с первичной презентацией его тела (Körper) как части природы,
которая, в отличие от тела-плоти, дана в моей специфически
собственной сфере. Но в этой связи чужое Я и тело-плоть, которым оно
управляет, даны в «специфическом трансцендирующем опыте» [7, c.
25
147]. Опыт чужого получает подтверждение в дальнейших актах опыта,
то есть обладает непрерывностью: серии аппрезентаций каждый раз
соотнесены с презентацией в сфере специфически собственного [7, c.
147].
Я воспринимаю чужое тело-плоть как действительное только
через его поведение. Поведение имеет физическую сторону и с
помощью аппрезентации указывает на психическое, которое должно
реализоваться в первичном опыте. Опыт восприятия чужого тела дает
мне
возможность
сделать
догадку
об
априори
недоступном
психическом, но эта догадка может быть подтверждена дальнейшими
аппрезентациями, каждая из которых сопровождается «постоянно
соотносящимися с ними, но изменяющимися презентациями в сфере
специфически собственного» [7, c. 147]. Другими словами, я могу
догадаться по поведению Другого о его психике, но, во-первых, мои
догадки должны постоянно заново получать подтверждение в его
жестах, мимике и других телесных проявлениях, так как поведение
Другого изменчиво, а, во-вторых, с каждым изменением поведения я
произвожу
новую
аппрезентацию,
которая
также
требует
подтверждения. Если этого не происходит, то тело воспринимается как
кажущееся тело-плоть [7, c. 148].
Подытоживая результаты данного анализа, можно сказать, что,
согласно
Гуссерлю,
Чужое
мыслимо
лишь
как
«аналог
моего
специфически собственного» [7, c. 148]. Другой в феноменологическом
смысле есть моя самость, но только модифицированная (моей она
становится по контрасту с чужой при образовании пары). Гуссерль
делает вывод: «В аналогизирующей модификации аппрезентировано все
то, что принадлежит к конкретности этого Я <…> Другими словами, в
моей монаде аппрезентативно конституируется другая» [7, c. 148].
Далее Гуссерль уделяет достаточно много места проблемам
апперцепции телесности Другого, связанным с пространственным
26
расположением меня относительно Другого.
Способ данности моей
телесной плоти – «центральное Здесь», тогда как любое другое тело, в
том числе тело Другого, дано нам «в модусе Там». Ориентация Там
может
быть
подвергнута
вариациям
благодаря
кинестетическим
ощущениям. Мое тело-плоть воспринимается как пространственное
именно благодаря тому, что я «способен превратить любое Там в
некоторое Здесь, то есть я могу телесно занять любое место в
пространстве» [7, c. 150]. Соответственно, Другого я апперцепирую как
обладающего такими модусами явлений, которые я сам «имел бы как
равные, если бы переместился Туда и был бы Там» [7, c. 151].
Я воспринимаю Другого как в равной мере обладающего сферой
собственного. В последней его тело-плоть «изначально конституировано
и дано в модусе абсолютного Здесь именно как функциональный, им
управляемый центр» [7, c. 151]. Тело, которое в моей первопорядковой
сфере появляется в модусе Там, с помощью аппрезентации в качестве
тела Другого, дано как «то же самое тело в модусе Здесь» [7, c. 151].
Это означает, что ассоциация, с помощью которой конституируется
Другой, является косвенной: первично тело Другого воспринимается в
модусе Там. Тело, находящееся там, напоминает мне мое собственное
тело, «как бы оно выглядело, если бы я был там» [7, c. 151-152].
Итак, некоторое Ego может быть воспринято аппрезентативно как
другое в силу того, что в один и тот же момент времени оно находится в
модусе Там, а мое Ego в модусе Здесь. Такое восприятие возможно, –
несмотря на то, что в его первичной сфере его тело находится в модусе
Здесь, а не Там, то есть противоречит моему восприятию этого тела как
находящегося Там, – так как аппрезентация отличается от презентации
тем,
что
не
предполагает
непосредственного
восприятия.
Но
аппрезентация постоянно подтверждается презентацией тела (Körper) [7,
c. 153-154]. Иначе говоря, хотя Я другого и не наблюдается, первое, что
мы понимаем о чужой телесности, говорит Гуссерль, – это именно то,
27
что она организована некоторым Я: имеется в виду «понимание частей
тела как рук, которые служат для того, чтобы толкать, как ног, которые
служат для ходьбы, как глаз, которые действуют в качества органа
зрения и т.д., причем "Я" сначала определяется как телесно
управляющее» [7, c. 154].
Таким образом, первое знание о другом Я непосредственно
связано с управлением телесностью: другое Я – это то, что делает телоKörper одушевленным. Мы понимаем другое Я исходя из того, что
поведение Другого знакомо нам по тому, как ведем себя мы сами. Но тут
возникает вопрос: будет ли другое Я восприниматься, если его
аппрезентация будет сопровождаться презентацией из сферы Körper,
принципиально незнакомой нам?
Этот вопрос я рассмотрю чуть ниже, а сейчас перейду к тому, как
Гуссерль описывает формирование интерсубъективных общностей
вообще. Фундаментом всех интерсубъективных общностей становится
«единство природы чужого тела (Leib) и чужого психофизического Я
при образовании пары с моим собственным психофизическим Я» [7, c.
155]. В связи с этим Гуссерль задается следующим вопросом: как может
образовываться
подобная
общность,
если
чужая
субъективность
конституируется аппрезентативно внутри моей сферы собственного?
Чужая субъективность оказывается неотделимой от меня? В отношении
проблемы пространства этот вопрос звучит так: как я могу говорить
«как об одном и том же – о теле, которое в моей первичной сфере
является в модусе Там, а в его сфере и для него – в модусе Здесь» [7, c.
155].
Но если дело все же обстоит таким образом, что чужая
субъективность не имманентна моей собственной, то между двумя
первичными сферами – моей и чужой – существует «пропасть»,
преодолеть которую можно только приобретя непосредственный опыт
Другого. Однако тело, появляющееся в моем перцептивном поле, сразу
28
воспринимается как тело Другого, а не как «оповещение» (Anzeige) о
нем. Гуссерль видит ключ к решению этой проблемы в том, что такое
затруднение может возникнуть только когда обе сферы уже различены.
В свою очередь, различие между моей собственной сферой и чужой
может возникнуть только когда аппрезентация уже осуществлена [7, c.
156].
Следовательно, говорит философ, необходимо
«истолкование
действительно обнаруживаемой в опыте Чужого интенциональности и
обнаружение сущностно содержащихся в ней мотиваций» [7, c. 156].
Общность, которую образует пара из моего и чужого психофизического
Я, производит одновременно презентацию и аппрезентацию так, что
предмет сознания может быть недоступным для непосредственного
восприятия, но в то же время присутствующим. И важно то, что любое
презентативно-аппрезентативное
восприятие
трансцендирует
свой
предмет: оно «полагает нечто большее, чем присутствие-здесь» [7, c.
157].
Таким образом, проблема существования тела Другого в двух
модусах – Там и Здесь – оказывается преодоленной: тело Körper и тело
Leib, мое конкретное Ego и Ego Другого не остаются разъединенными.
Конкретный механизм сосуществования различных модусов таков:
«Природное
тело-Там
аппрезентирует
в
моей
первично
конституированной природе – благодаря ассоциации, образующей пару
с моей телесной плотью и управляющим в ней психофизическим Я, –
другое Я» [7, c. 158].
Природа, которая дана в восприятии мне, и та, что воспринята
Другим, – это одна и та же природа. В моей первопорядковой сфере
природа конституируется как единство различных модусов данности,
остающееся неизменным несмотря на изменения в положении объектов
природы по отношению к телу как «нулевой точке отсчета» (Nullkörper).
Но в случае, когда я аппрезентирую Другого, я воспринимаю предметы
29
уже исходя из того, что модусы, в которых они даны, теперь
ориентированы не по отношению к моему «телу-Здесь», а по
отношению к «телу-Здесь» Другого. То есть, как те предметы, «которые
могли бы быть восприняты Оттуда и так, как они могли бы быть
восприняты Оттуда» [7, c. 159]. Таким образом, восприятие Чужого и
восприятие
объективного
мира
возможно
благодаря
единству
аппрезентации и презентации [7, c. 159].
Итак, Я и Другие имеем в опыте один и тот же мир. Но тут
Гуссерль делает замечание, важное для настоящего исследования. Да,
мир Других есть тот же самый, но встречаются аномалии, то есть,
«системы явлений не тождественны абсолютно» [7, c. 161].
Здесь Гуссерль отмечает релевантность различения нормы и
патологии
для
феноменологических
исследований.
По
мнению
Гуссерля, аномалия должна себя конституировать только «на основе
принципиально предшествующей ей нормальности» [7, c. 161]. Ранее
осуществленные апперцепции продолжают получать непрерывное
подтверждение в опыте с помощью «различения нормальности и
аномалий как ее интенциональных модификаций» или «благодаря
конституированию новых единств при изменении аномалий» [7, c. 160161]. Таким образом, в парадигме гуссерлевской феноменологии
границы нормы и патологии не проблематизируются: норма считается
чем-то заранее определенной, так что ее легко отделить от патологии.
Однако я попытаюсь показать, что это различение не абсолютно:
границы между нормой и патологией подвижны.
Итак, в действительности другая монада отделена от меня, но
наша с ней общность не является Ничто, говорит Гуссерль. Присутствие
других монад в моей собственной сфере не является чем-то призрачным,
вроде грез или фантазий. Эта общность – общность интенциональная, и
именно она оказывается условием бытия мира: «Я обретаю Других не
просто как телесно противостоящих мне, но имеет место взаимное
30
бытие друг-для-друга, которое ведет за собой объективное уподобление
моего бытия и бытия всех Других: я и любой другой – человек среди
других людей» [7, c. 166]. Таким образом, трансцендентальная
интерсубъективность конституируется в моей первопорядковой сфере,
но является общей для всех людей, так как Другие, в свою очередь,
воспринимают
меня
как
Другого,
конституируя
меня
в
своей
собственной первопорядковой сфере [7, c. 165-167].
Итак, я кратко описала конституирование опыта Чужого внутри
собственной
сферы
конкретного
Ego
и
формирование
трансцендентальной интерсубъективности.
Однако стоит сказать несколько слов о том, как Гуссерль
резюмирует проделанную им работу. Отвечая на возможные упреки в
прибегании к метафизическому языку, он подчеркивает, что теория
опыта Чужого, опыта Других, не может быть ничем другим, кроме как
«истолкованием смысла Другой на основе конститутивной активности
этого
опыта
существующий
и
истолкованием
Другой
на
предельного
основе
смысла
поистине
соответствующих
синтезов
согласованности» [7, c. 189].
Это дает возможность Гуссерлю утверждать, что из сферы
собственного можно достигнуть любой трансцендентности. С одной
стороны, солипсизм преодолен, так как обоснована возможность опыта
Чужого. С другой стороны, как говорит философ, «сохраняет свое
фундаментальное значение тезис, что все для меня существующее
может черпать свой смысл исключительно из меня самого, из сферы
моего сознания» [7, c. 190-191].
С одной стороны, Гуссерль рассматривает телесность в связи с
темой интерсубъективности и не говорит о психофизическом Я как об
автомате, благодаря чему его мысль становится более актуальной для
анализа патологий, чем схема Декарта. Более того, определяющим для
него выступает различие между телом-плотью (Leib) и телом вообще
31
(Körper). Также решение Гуссерля имеет преимущество по сравнению с
феноменологией телесности Сартра, которую я рассмотрю в следующей
главе. Преимущество состоит в том, что если Сартр постулирует некую
метафизическую уверенность в присутствии Другого, которая является
условием возможности распознавания Другого как объекта в моем
перцептивном поле, то для Гуссерля крайне важно и мое бытие в
качестве телесного субъекта и появление Другого в качестве тела. Как
показывает
анализ
патологий,
нельзя
игнорировать
конкретные,
телесные взаимоотношения с Другими и миром в силу того, что
результатом отчуждения от тела всегда оказывается измененная
структура субъективности.
С другой стороны, как пишет А.М. Руткевич, Гуссерлю
справедливо предъявляли те же претензии, какие Гуссерль адресовал
Декарту. Гуссерль критиковал Декарта за аргументацию по аналогии
(другое Я мы приписываем телам, глядя на их поведение). Но, как пишет
А.М. Руткевич, такие мыслители как Хайдеггер, Сартр, Ортега-и-Гассет
и другие, отмечали, что Гуссерль по сути делает то же самое:
«Сообщество монад, конституирующих единый мир, он получает в
результате скачка: вывести из феноменов "моего сознания" alter ego ему
так и не удалось» [16, с. 57]. Иначе говоря, Гуссерлю не удалось
избавиться от имманентности мира и, соответственно, Другого,
сознанию.
Таким образом, в модели Гуссерля появление Другого не
рассматривается как событие, которое меняет мой мир и мою
субъективность. Так как для анализа патологий крайне важно
проанализировать отношения с Другими и их влияние на нас,
представляется продуктивным рассмотреть феноменологию Ж.-П.
Сартра,
представленную
им
в
32
работе
«Бытие
и
ничто».
Глава
2.
Феноменология
телесности
перспективы
для
анализа
психопатологии
Сартра:
2.1.
Телесность,
субъективность
и
Другой
в
философии
Сартра
Сартр, как и Гуссерль, видит опасность в солипсизме и отрицает
равно как реалистические, так и идеалистические попытки решения этой
проблемы. Идеалист, по мнению Сартра, стоит перед выбором:
избавиться от обращения к Другому, так как он не участвует в
конституировании моего опыта, или признать, что Другой реально
существует.
Но
философских
последнее
затруднений:
решение
в
приводит
частности,
ко
реалист
множеству
вынужденно
оказывается идеалистом, поскольку он постулирует наличие идеального
Другого, не редуцируемого к феноменальной данности его тела [17, с.
366]. Солипcистское же решение Сартр точно так же отвергает, считая
его метафизическим: своим решением солипсист выходит за рамки
опыта, утверждая, что вне его нет ничего [17, с. 372].
Сартр рассматривает современные ему попытки преодоления
солипсизма,
в
том
числе
–
проанализированные
мной
выше
«Картезианские медитации» Гуссерля. Сартр отмечает, что в модели
Гуссерля сознание открывает мир как «интермонадный» – то есть,
Другой у Гуссерля не просто эмпирическое явление, но «постоянное
условие единства и богатства» мира. Сартр поясняет эту мысль
примером: если я рассматриваю дерево, «Другой всегда находится здесь
как слой конститутивных значений, которые принадлежат самому
объекту <…> в качестве подлинного гаранта его объективности» [17, c.
378].
В трактовке Сартра Гуссерль отказывает моему Я в привилегии,
которую допускал Кант: «Мое эмпирическое Эго и эмпирическое Эго
Другого появляются в одно и то же время в мире» [17, с. 378]. Объект
33
перестает конституироваться, как у Канта, отношением к субъекту: он
дается как «обладающий системами отношений к неопределенному
множеству сознаний» [17, c. 378]. Но, по мнению Сартра, решение
Гуссерля все-таки носит недостаточный характер: Сартр считает, что
Гуссерлю
не
удалось
доказать
реальность
трансцендентальной
интерсубъективности, и он лишь постулировал постигаемое по аналогии
бытие эмпирического Эго Другого, в бытии которого и не было
сомнений [17, с. 379]. Сартр же хочет доказать не равный статус
эмпирических Ego, но затронутость моего трансцендентального
сознания
(от
гипотезы
трансцендентального
субъекта
Сартр
отказывается, как от совершенно, по его мнению, бесполезной)
«внемирским существованием других сознаний того же самого типа»
[17, с. 381]. Для Гуссерля же единственное, что может объединить бытие
моего Ego с бытием Другого, – это познание, а потому, по мнению
Сартра, Гуссерль, подобно Канту, не смог избежать солипсизма.
Сартр рассматривает с критических позиций также концепции
Гегеля и Хайдеггера, заимствуя определенные концептуальные ходы. В
данной работе нет возможности рассмотреть отношение феноменологии
Сартра к проектам Гегеля и Хайдеггера более подробно. Изложу кратко
лишь основные положения, на которых, по мнению Сартра, должна
строиться теория Другого.
Во-первых,
Сартр
отказывается
от
попыток
«доказать»
существование Другого, – он сразу постулирует его существование.
Сартр говорит, что бессмысленно делать предположения о Другом, если
«другой не присутствует для меня и если его существование не является
так же несомненным, как и мое» [17, c. 403]. Теория существования
Другого должна лишь «спросить меня в моем бытии, разъяснить и
уточнить смысл этого утверждения (о необходимости присутствия
Другого. – А.П.) и <…> объяснить саму основу этой уверенности» [17,
c. 403].
34
Во-вторых, отправной точкой теории Другого становится своего
рода картезианское cogito. Существование Другого так же достоверно,
как и мое существование. И «в глубине самого себя я должен найти не
основания верить в другого, но самого другого, как не являющегося
мною» [17, 404].
В-третьих, то, что обнаруживается в этом cogito, не есть «объектДругой». Существование объекта всегда лишь вероятно, так как наше
знание о нем вероятно, а не аподиктично. Но Другой не допускает
вероятности – следовательно, объектом в принципе быть не может.
Другой «затрагивает» наше бытие – здесь Сартр следует Хайдеггеру –
«конкретно в эмпирических обстоятельствах нашей фактичности» [17, c.
404].
В-четвертых,
Сартр
предлагает
сделать
ход,
аналогичный
проделанному Декартом для доказательства бытия Бога. Так же как Бог
открывается в идее совершенства, которая превышает конечное бытие
человека, так и Другой «должен появиться в cogito, как не являющийся
мной» [17, с. 404].
Изложив исходные позиции своей теории другого, Сартр
конкретизирует проблему: «существует ли в повседневной реальности
первоначальное отношение к Другому, которое может быть постоянно
рассматриваемо и которое, следовательно, может открыться мне без
всякой ссылки на религиозное или мистическое непознаваемое?» [17, с.
407]
Итак, другой человек является мне не только как объект, но и как
человек. Если бы он был всего лишь куклой, отношение между вещами
осталось бы тем же самым, как вне его присутствия. Но если он человек,
то появляется «организация без расстояния вещей этого универсума
вокруг этого привилегированного объекта» [17, с. 407]. Это значит, что
Другой создает свои собственные расстояния, отличные от моих. Эту
организацию Сартр лишает расстояния в силу того, что Другой не
35
включен в эту новую систему объектов, а является условием
развертывания расстояний, поэтому сам присутствует «без расстояния»
ко всем вещам мира.
Это новое отношение носит особый характер. Это отношение
недоступно мне, так как я не являюсь центром созданной Другим
организации
пространства
–
Другой
отрицает
расстояния,
установленные мной. В силу этого появление Другого, по Сартру, ведет
к «дезинтеграции» моего универсума [17, с. 408].
Доступ оказывается перекрыт не только к устанавливаемым
Другим пространственным отношениям, но и к воспринимаемым
Другим качествам вещей. Я не могу постигнуть зеленый цвет лужайки
так, как он дан другому. Но несмотря на то, что Другой «похитил у меня
мир» [17, с. 409], Другой все еще является для меня объектом в моем
перцептивном поле. Поэтому дезинтеграция носит ограниченный
характер и не может полностью разрушить мой универсум; это не
«бегство мира к ничто или за его пределы» [17, с. 410]. Более того,
дезинтеграцию можно локализовать. Так, например, если я вижу
читающего человека, он представляет собой «замкнутую форму»,
внутри которой происходит дезинтеграция моего мира – между его
книгой и им. Но в середине моего мира есть «законченная форма», суть
которой – чтение.
Таким образом, внушительное воздействие Другого на мой
универсум еще не мешает рассматривать Другого как объект. Но «если
Другой-объект определяется в связи с миром как объект, который видит
то, что вижу я, то моя существенная связь с Другим-объектом должна
приводиться к моей постоянной возможности быть увиденным другим»
[17, с. 411]. Именно когда я открываю свое «бытие-объектом» для
Другого, я постигаю присутствие Другого как «бытия-субъекта» в силу
того, что «я не могу быть объектом для объекта» [17, c. 411].
36
Важно отметить, что субъектность Другого не может следовать из
того, что вещи, организованные вокруг меня, являются объектами для
Другого. Объективность мира не может быть гарантией моей
объективности – объективировать меня может только Другой. Таким
образом, отношение взгляда не вытекает ни из Другого как объекта, ни
из меня как субъекта, но возникает только в конкретных отношениях
между мной и Другим – и то, как я воспринимаю Другого в мире, всегда
есть «моя постоянная возможность быть-увиденным-им» [17, с. 411412].
Так как взгляд – часть нашей повседневности, появляется
возможность исследовать отношение с Другим через анализ конкретных
примеров взгляда. Сартр ставит задачу разъяснить смысл взгляда
Других. Важно отметить, что взгляд, о котором идет речь, – это не
обязательно взгляд в смысле зрительного контакта. Взгляд «не связан ни
с какой определенной формой» [17, с. 412]. Взглядом может выступать и
шорох ветвей, тогда как глаза – еще не взгляд, а «опора для зрения» [17,
с. 412-413].
Мое восприятие взгляда устроено таким образом, что взгляд
Другого возникает как раз тогда, когда его глаза выпадают из поля
моего внимания. Объекты – и глаза в том числе – воспринимаются на
расстоянии от того места, где я нахожусь. Взгляд же, с одной стороны,
является «присутствием без расстояния», так как мне не нужны
специальные мыслительные усилия, чтобы осознать, что на меня
смотрят. С другой стороны, взгляд удерживает меня на определенной
дистанции по отношению к нему, так как создает новое расстояние,
отделяющее меня от него [17, с. 413].
Но на следующем шаге рассуждений Сартра Другой как
фактический Другой исчезает. Так как
взгляд не означает чье-то
фактическое присутствие, он значит только, что я телесен, я являюсь
37
тем, кого рассматривают. Взгляд оказывается посредником, который
«отсылает меня ко мне» [17, с. 414].
Для пояснения того, что значит «быть рассматриваемым», Сартр
использует пример с подглядыванием у двери ревнивого человека. Если
я подглядываю и меня никто не наблюдает, то я нахожусь на уровне
нерефлексивного сознания: никто не может мне сообщить о моих
действиях, и они мне не известны, между мной и моими действиями
стоит знак равенства. Я нахожусь в том, что Сартр называет ситуацией:
в организованном «инструментальном комплексе». Ситуация носит
телеологический характер: я являюсь действиями, которые объясняются
ревностью, но ревность – не причина, так как суть ее только в том, что
происходит
нечто,
детерминация:
что
причиной
нужно
увидеть.
является
Имеет
ревность,
но
место
двойная
сама
ревность
мотивирована целью – происходящим за дверью. На этом уровне я не
осознаю себя [17, с. 414-416].
Но с появлением взгляда Другого возникает рефлексивное cogito.
В моей структуре появились изменения, и они могут быть постигнуты
рефлексивным сознанием. Нерефлексивное сознание направлено не на
себя, а на мир, поэтому только рефлексивное сознание может иметь
объектом Я непосредственно. Непосредственное сознание своего Я
возникает в стыде или гордости – я не знаю, как Другой меня
воспринимает, но открываю свое бытие перед Другим. Через стыд я
принимаю, что я именно такой, каким Другой меня представляет –
признаю свободу Другого определять мое бытие. Таким образом, Сартр
еще раз подчеркивает свое размежевание с Кантом и Гуссерлем:
«первоначальная связь моего нерефлексивного сознания с моим
рассматриваемым-Ego есть связь не познания, а бытия» [17, с. 417].
Другой может постигать меня не изолированно, но всегда в
ситуации; под его взглядом я лишаюсь своей трансцендентности миру,
которая, по Сартру, присуща мне на уровне нерефлексивного сознания.
38
Если на уровне последнего я являлась моими возможностями, то Другой
отчуждает их и коренным образом изменяет всю ситуацию. Теперь Я, то
есть мои возможности, «есть то, чем я не являюсь, и не есть то, чем я
являюсь» [17, с. 420-421].
Моя возможность становится инструментом для Другого, то есть
он может сделать ее своей: «Другой есть скрытая смерть моих
возможностей» [17, c. 422]. Отсюда вытекает то, что, по Сартру, перед
Другим я все время нахожусь в страхе. Моя возможность становится
лишь вероятностью. Как говорит Сартр, «ситуация ускользает от меня, я
перестаю быть ее хозяином» [17, с. 422-423].
Кроме этого, Другой обладает важными конститутивными
свойствами: придает мне пространственность и темпорализует меня.
Пространственность образуется в силу того, что Другой лишил меня
трансцендентности – я не создаю расстояния, а преодолеваю их.
Темпоральность – в силу того, что если в мире «единственного длясебя» для единства всех предметов мира достаточно присутствия одного
человека, то с появлением другого возникает одновременность,
соотношение двух присутствий [17, с. 425]. Этот момент мысли Сартра
особенно важен для анализа аутизма: как я опишу в следующей части,
аутистический мир, как он представлен в самоописаниях, это мир «без
времени и пространства» [12].
Резюмируя, следует сказать, что, по Сартру, я являюсь объектом,
зависящим от чужой свободы. Я подвержен оценкам, но я не могу
повлиять на формирование этих оценок и даже не знаю их. Я являюсь
«инструментом для возможностей, которые не являются моими» [17, c.
427]. Другой делает из меня средство для достижения неизвестных мне
целей. Следствием этого оказывается то, что постоянная структура
моего бытия-для-Другого – опасность [17, с. 426-427].
Этот вывод Сартра также имеет большое значение для анализа
патологий – в том числе для предложенного Лэйнгом. Сартр
39
подчеркивает неустойчивый, подвешенный характер бытия-для-Другого
[17, с. 433]. Более того, структурой этого бытия оказывается опасность.
Такое состояние – то, что впоследствии Лэйнг назовет онтологической
неуверенностью
больного
с
шизофренией.
Сартр
во
многом
предвосхитил анализ Лэйнга и несомненно повлиял на последнего: по
Сартру, бытие в опасности вынуждает меня объективировать Другого.
Объективация – «защита моего бытия, которая как раз освобождает меня
от бытия для другого, придавая другому бытие для меня» [17, с. 428]. У
Лэйнга более разветвленная классификация стратегий защит, и
объективация Другого является одной из них.
Но если задачей Лэйнга было описать сугубо патологический
опыт, то сартрианский анализ исходит из универсального человеческого
опыта
и
предполагает
возможность
избежать
страха.
Я
могу
абстрагироваться от того факта, что Другой объективирует меня. Более
того, я могу сделать Другого объектом. Тогда Другой оказывается тем,
кого я просто созерцаю. То, что является для Гуссерля отправной точкой
анализа, для Сартра – результат определенных усилий. Когда Другой
появляется как объект, он переорганизует порядок моих орудий,
переорганизует мой универсум в новую целостность. Таким образом, и
я, и Другой в качестве объекта появляются в ситуации, ангажированы,
как говорит Сартр. Это не отношение двух монад, как у Гуссерля.
Познать же другого я могу только когда он появляется в качестве
объекта, а не как он есть в качестве субъекта, – лишь тогда его сознание
можно рассматривать как одно из свойств объекта [17, с. 456-465].
Однако
картина,
которую
рисует
Сартр,
носит
отчасти
противоречивый характер, если рассматривать ее с точки зрения нормы
и патологии. С одной стороны, Другой не только является тем, кто
привносит дезинтеграцию в мой универсум и приводит к расколу моего
неполагаемого Я (вследствие того, что я получаю новое измерение в
качестве Я-для-другого), – я получаю новое измерение в качестве Я-для
40
другого, – но и укрепляет мою самость: я определяю себя как того, кто
не является Другим. Это отрицание носит двойной характер: Другой, в
свою очередь, отрицает меня. Также Другой является условием моей
мысли о себе самом. Другой – это я сам, нас разделяет только свобода
[17, с. 430].
Но с другой стороны, опасность все-таки является основной
структурой моего бытия для Другого. Кроме того, тревога связана с
переживанием чужой свободы [17, с. 437]. Но в то же время, по Сартру,
свобода
Другого
является
гарантом
возможности
обретения
бесконечной свободы для меня, так как мои возможности могут быть
ограничены только Другим, а материальные препятствия роли не
играют. Если мы обратимся к тому, как Лэйнг характеризует
шизофрению, то мы найдем там среди прочего следующее замечание:
часто у человека с шизофренией ощущение всемогущества идет бок о
бок с ощущением бессилия. Это вызвано, как считает Лэйнг, тем, что
шизофреник, лишенный контакта с собственным телом, пребывающий в
расколотости, получает все меньше впечатлений из внешнего мира и
оказывается в пустоте – что позволяет ему игнорировать любые
материальные препятствия, но в то же время загоняет его в изоляцию и
пустоту [13, с. 72].
Но прежде чем перейти к рассмотрению того, как Сартр вводит
телесность, следует подвести относительные итоги и выделить основные
различия подходов Гуссерля и Сартра. Это позволит понять, почему
именно концепция Сартра столь удачно легла на описание клинического
опыта в работах Лэйнга.
Во–первых, Сартр говорит, что я не могу подвергнуть другого
действию феноменологического эпохé, так как Другой в качестве
рассматривающего взгляда находится вне мира.
Во-вторых, Другой не может быть дан через мое внимание в моем
перцептивном поле – это значило бы, что я подвергла другого
41
объективации и он перестал быть другим субъектом. Если для Гуссерля
появление другого в качестве тела (Körper) в перцептивном поле –
отправная точка постижения другого как тела-плоти (Leib), подобного
мне [7, с. 142-143], то для Сартра оно является основанием для раскола и
бытия в опасности [17, с. 429].
В-третьих, если Гуссерль считает, что он выполнил задачу, так как
показал возможность опыта Другого изнутри моей собственной сферы,
то для Сартра я не могу Другого произвести из себя, он не является
проекцией моего бытия [17, с. 433]. Встреча с Другим для Сартра носит
характер первичного события, которое нельзя редуцировать. Сартр
утверждает, что «Другой не появляется как бытие, которое сначала
конституируется, чтобы потом встретить меня» [17, с. 437], но возникает
в «первоначальном отношении бытия со мной» [17, c. 437]. Поэтому у
Сартра и не возникает такой проблемы, как у Гуссерля – как связать
независимые
друг
от
друга
монады
в
пространство
интерсубъективности.
Но если у Гуссерля появление Другого в перцептивном поле в
качестве тела становится основанием для восприятия Другого как
человека с помощью аналогизирующего постижения [7, с. 142-143], то
для Сартра вообще оказывается не важным конкретное бытие Другого
[17, с. 439]. Фактические присутствие и отсутствие – это модусы
фундаментального присутствия Другого по отношению ко мне. Если я
пишу письмо другу в Африку, то вне зависимости от того, что другой
фактически
не
присутствует,
фундаментальным
образом
его
присутствие ко мне определено фактом письма, существующими
отношениями между нами. Появление объекта в поле моего опыта не
говорит мне о том, что существуют люди – для Сартра, наоборот, «моя
уверенность в существовании Другого не только не зависима от этих
опытов, напротив, именно она делает их возможными» [17, с. 444]
42
Однако, несмотря на то, что по вышеуказанным соображениям
статус тела Другого в системе Сартра носит неопределенный характер,
философ констатирует, что фактический Другой появляется в поле
моего зрения как тело. Следовательно, нужно ответить на вопрос: чем
является мое тело и тело Другого?
Сартр уделяет достаточное место этой проблеме и выделяет три
модуса телесности: тело-для-меня, тело-для-другого и третье измерение,
онтологическое, когда «я существую для себя как познанный другим в
качестве тела» [17, с. 543]. Остановлюсь подробнее на каждом из этих
модусов, чтобы выявить, какие перспективы в связи с анализом Сартра
намечаются для анализа патологий.
Итак,
классической
по
мнению
метафизике
Сартра,
проблема
затемняется:
в
то
«сознание-тело»
время
как
в
тело
рассматривается в качестве вещи, сознание представляется постигаемым
с помощью интуиции – отсюда и возникает задача «соединения» двух
различных субстанций, как у Декарта. Сартр считает, что ошибка такого
подхода состоит в том, что дуалисты пытаются соединить мое сознание
не с моим телом, а с телом в модусе тела Другого, то есть с телом от
третьего лица. Это не тело, каким оно дано для меня, но тело,
представленное в энциклопедиях и на операционных столах. Исходить
из такого описания – значит исходить из моего тела посреди мира как
вещи среди вещей для Другого [17, с. 476].
В этом случае перед Сартром встает задача исследования структур
тела-для-меня. Каковы же его характеристики? Во-первых, тело для
меня не появляется посреди мира. Моя рука, говорит Сартр, открывает
мне сопротивление объектов, но не саму себя. Это замечание Сартра
важно в связи с проблемой границ тела, рассматриваемой во второй
главе моей работы. Лэйнг говорит, что прогрессирование шизофрении
может приводить к тому, что границы субъекта размываются: Я и не-Я
оказываются размыты, человек не чувствует, где заканчивается его тело.
43
Но я подробнее проанализирую проблематичность субъект-объектного
деления в дальнейшем, сейчас лишь отмечу, что граница субъекта и
объекта
рассматривается
в
том
числе
как
проходящая
между
сопротивляемостью и податливостью.
Итак, поскольку тело остается предпосылкой моего восприятия
мира, Сартр выдвигает более сильный тезис – нельзя разделить телодля-себя и мир. Пространство, к примеру, всегда ориентировано по
отношению ко мне. Таким образом, мир идеализма оказывается миром
ньютоновской науки, миром без людей, что, по Сартру, противоречиво:
нельзя устранить мою точку зрения, поскольку мир всегда отнесен ко
мне [17, с. 481-482].
Именно тело есть то, что «представляет индивидуальность моей
включенности в мир» [17, c. 484]. Если отнесенность мира ко мне носит
необходимый характер, то тело – «случайная форма, которую принимает
необходимость моей случайности» [17, с. 484]. Важно, что тело – это не
только место пяти чувств, но также инструмент и цель действия.
Ощущение нельзя отделить от действия. Для Сартра универсум –
орудийное поле, где все инструменты отсылают один к другому.
Поскольку мы включены в этот орудийный универсум, в качестве
одного из орудий нам служит наше собственное тело. Но этот
инструмент отличается от всех остальных: мы не можем им
воспользоваться, поскольку он есть мы сами [17, с. 499-504].
Если мы попытаемся разделить тело и мир, тело и орудийную
ситуацию, то придем к следующей картине: тело будет рассматриваться
как объективно определенное в пустоте, так как в отделенном от мира
теле сознание не будет иметь доступа к миру. Если же придерживаться
постулата о том, что мое тело дано конкретно и не может быть
реконструируемо по аналогии с телом Другого, то я не могу познавать
свое тело объективно, оно является переживаемым [17, с. 505].
44
Также к тезису о невозможности существования тела без мира
относится замечание Сартра о том, что не тело первое открывает вещи,
но вещи открывают тело [17, с. 507]. Это еще раз отсылает нас к
проблематичности
субъект-объектного
членения:
из
соображений
Сартра уже можно сделать вывод, что границы тела не обязательно
проходят
по
физическим
границам
тела,
что
подтверждается
психологическими экспериментами и что делает нормальное восприятие
своего тела как локализованного и конечного таким уязвимым и
подверженным различным патологическим вариациям, что будет
рассмотрено во третьей главе.
Если отношения между телом и вещами носят объективный
характер, то, по Сартру, отношение между телом и сознанием носит
характер экзистенциальный. Тело-для-себя является моим телом и уже
не нуждается в механическом объединении с сознанием, с которым оно
полностью
совпадает
постулировать
и
в
моем
бытии-для-себя.
существование
неких
Мы
отдельных
не
можем
психических
феноменов, дополняющих тело: последнее само полностью является
психическим [17, с. 479].
Однако в сфере нерефлексивного сознания мы не можем сознавать
тело в силу того, что на этом уровне оно является «точкой зрения, в
отношении которой я больше не могу занимать точку зрения» [17, c.
512]. Тело относится к самим структурам этого неполагаемого сознания.
Однако тело не совпадает с ним: если неполагаемое сознание – это
осознание своих возможностей, то сознанием тела оно делается в той
мере, в какой его «преодолевает и ничтожит, делаясь сознанием» [17, с.
513].
Сартр сравнивает сознание тела с тем, как мы понимаем знак. Как
знак отсылает не к себе, но к значению, так и тело, само оказываясь
превзойденным
и
забытым,
отсылает
к
своей
первоначальной
случайности. Тело – способ, каким сознание оказывается затронуто.
45
Поэтому «сознание тела совпадает с первоначальной аффективностью»
[17, с. 513].
Структуры сознания тела более наглядно можно рассмотреть на
примере боли. Когда мы находимся на нерефлексивном уровне, боль,
тело и деятельность неразличимы: так, говорит, Сартр, когда я читаю и у
меня болят глаза, «боль является как раз глазами» [17, с. 517] и «болью в
глазах является именно мое чтение» [17, с. 520]. Но если я пытаюсь
постигнуть мою боль, я разъединяю боль и тело и получаю так
называемое «психическое тело», которое является не чем иным, как
«чистым ноэматическим коррелятом рефлексивного сознания» [17, c.
523]. Если для тела в его первичном восприятии существование в
каждый момент сознания переживалось как случайность, относящаяся к
самому телу, то для тела психического это переживается как
случайность психических актов (к примеру, ненависти или любви).
Таким образом, то, что Сартр называет «первоначальным телом»,
является «субстанцией и условием возможности» психического [17, с.
523-524].
Но тело существует также «для-другого». Сартр, основываясь на
предыдущем анализе, который показал идентичность структур моего
бытия-для-Другого и бытия Другого для меня, делает вывод, что тело
Другого и тело-для-Другого имеют одну и ту же природу. Для Сартра, в
отличие от Гуссерля, появление тела в моем перцептивном поле – это не
тот способ, каким я обнаруживаю появление другого человека. Иначе Я
и Другой были бы связаны чисто внешним отношением. По Сартру,
сначала я должен постигнуть под взглядом Другого себя как объект, и
лишь потом обнаружить самого Другого в качестве объекта. Таким
образом, тело Другого вторично по отношению к восприятию Другого
как субъекта, объективирующего меня.
Объективацию
Другого
Сартр
характеризует
в
качестве
«трансцендируемой трансцендентности». Когда Другой объективирует
46
меня, он сам остается за пределами мира, но когда «я проектирую себя к
своим
возможностям,
я
преодолеваю
и
трансцендирую
его
трансцендентность, которая оказывается вне действия; она становится
трансцендентностью-объектом» [17, с. 526]. Эта трансцендентность
обнаруживается посредством указаний «вещей-орудий моего мира» на
то, что существует другой центр, кроме меня. Вещи указывают на
Другого именно как на тело – инструмент, орудия которого
расположены согласно его целям [17, с. 526-527].
Но указания вещей недостаточно для того, чтобы Другой
непосредственно присутствовал. Кресло Другого, его ручка и книга
указывают на него, но он может отсутствовать – вещи указывают на
него как на «эскиз-объект», и «объект может прийти в каждый момент,
чтобы заполнить эскиз его материей» [17, с. 529] Однако, как я отмечала
выше, фактические присутствие и отсутствие для Сартра – это лишь
модификации фундаментального присутствия. Поэтому появление
Другого как конкретного «это» в поле моего восприятия носит характер
случайности [17, с. 530-531].
Важно отметить, что тело Другого всегда является центром
ситуации, организованной вокруг него. Тело всегда поддержано
значащими отношениями, не появляется изолированно. Воспринимая
тело, я исхожу прежде всего из его повседневного окружения. Таким
образом, Другой появляется в определенных пространственных и
временных границах ситуации. Но так как тело движется, оно все время
превосходит себя в покое и постоянно выходит за пределы своих границ
– как пространственных (ситуация), так и временных (тело Другого –
«объект-трансцендентность», обладающий свободой).
Таким образом, тело другого – это не тело анатомии и физиологии,
каким оно было представлено в картезианской парадигме телесности. Я
воспринимаю другого как целостность. Дезинтеграция всегда означает
чрезвычайную
ситуацию:
мы
боимся
47
оторванных
конечностей.
Физиология же предполагает делимость и основана на изучении трупов.
Тело физиологии – это мертвое тело [17, с. 538-539]. Это отличие важно
для понимания специфики психиатрии как дисциплины.
Как пишет Эрик Мэттьюз, психиатрия не может быть отделена от,
скажем, урологии по тому же принципу, по какому последняя
отличается от кардиологии. То есть по принципу отличия одной части
тела от другой, в данном случае мочеполовой системы от сердечнососудистой, так что каждая требует специальных знаний и подходящего
лечения. Объект исследования психиатрии не является частью тела
среди прочих частей тела. Кроме того, психиатрические заболевания
нельзя отождествить с заболеваниями мозга, хотя симптомы могут
иметь схожий характер. Скорее, как считает Э. Мэттьюз, то, что мы
называем ментальным – это смутный термин, охватывающий различные
аспекты всего человеческого бытия. Часть заболеваний могут быть
действительно связаны с органическими поражениями мозга, причины
других лежат в социальном устройстве или семейном микроклимате.
Нет четкого критерия, позволяющего отнести подобные заболевания к
определенной системе в организме, как в случае с физическими
заболеваниями, – психические заболевания объединены по принципу
семейного сходства [25, c. 18 –19].
Сартр выделяет также третье измерение тела, которое он называет
онтологическим: то, как «я существую для себя как познанный другим в
качестве тела» [17, c. 543]. Другой объективирует меня и я становлюсь
практически непознаваемым для себя Я-объектом. Единственное, что
мне известно – это то, что присутствие Другого затрагивает меня и
взывает к ответственности перед ним. Это возможно только в ситуации
«бытия-здесь» – чем тело, по Сартру, и является [17, с. 543].
Таким образом, мое тело становится «орудием-среди орудий» и
«органом-чувств-постигаемым-органом-чувств»
[17,
с.
544].
Эта
трансформация вызывает отчуждение и разрушение моего мира – мой
48
мир становится частью мира Другого. Тело-для-другого отчуждается от
моей субъективности и является вещью среди других вещей в мире
Другого. Таким образом, Сартр фактически характеризует модус теладля-другого как двойной раскол: отделение тела от субъективности и
отчуждение моего мира [17, с. 544-545].
Аналогизирующее уподобление моего тела телу Другого, которое
для Гуссерля является основой возможности опыта Чужого вообще, для
Сартра происходит только на уровне языка. Язык открывает мне то, как
устроено тело-для-другого. При этом мы используем одинаковые
языковые соответствия для обозначения и тела-для-другого, и тела-длянас. Чтобы я мог мыслить одинаковым образом тело-для-другого и телодля-меня, необходимо, чтобы сначала я воспринимал Другого как
субъекта, под взглядом которого я обнаруживаю себя как объект, и лишь
потом открывал тело Другого как объект, аналогичный моему телу [17,
с. 546-547].
Сартр расходится с Гуссерлем: аналогия, согласно французскому
философу, не может быть тем, благодаря чему тело Другого и мое тело
конституированы как объекты. Напротив, «эти две объектности должны
предварительно
существовать,
чтобы
мог
действовать
принцип
аналогии» [17, c. 547]. Чтобы можно было применить язык описания,
необходимо, чтобы мое тело уже было объектом для меня. То есть язык
описания может быть введен только на рефлексивном уровне.
Как только мы вступаем на уровень рефлексии, мы познаем тело
уже не таким, каким оно было для нас – в рефлексии всегда
используются знания, имеющие интерсубъективное значение. Таким
образом, познаваемые аспекты тела – это его отчужденные аспекты. К
примеру, говорит Сартр, если мы имеем дело со страдающим телом, то
значения, которые мы используем, описывая это страдание, имеют в
этом теле материальное основание, но уже отчуждены от него. Как
только мы «переводим боль к Болезни» [17, c. 549], то есть к
49
объективирующему описанию боли, конституируется тело-для-другого,
ускользающее от меня. Боль может приходить время от времени, но
болезнь – это константа: даже когда у меня прошла боль, другие могут
знать, что я по-прежнему болен [17, с. 549].
Важно отметить, что Сартр уделяет внимание проблеме восприятия
собственного тела. Он видит возможные возражения в адрес его
концепции в том, что я могу и свое тело воспринять как тело Другого –
не значит ли это, что тело-для-другого не обязательно отчуждает мою
телесность? По мнению Сартра, тот факт, что я могу познавать
собственную телесность, не может быть основой исследований
телесности. Тело Другого воспринимается прежде, чем появляется
возможность воспринять собственное тело: ребенок поначалу «не видит
свою руку как свою» [17, c. 553]. Восприятие собственного тела
возникает на более высоком уровне развития психики – «посредством
ряда
психологических
операций
и
синтезов
идентификации
и
узнавания» [17, с. 551-553].
Проведенный мной анализ модели Сартра позволяет понять, что
именно
позволило
Лэйнгу
использовать
ее
для
описания
патологического опыта.
Основанием для раскола у Сартра становится появление Другого и
его объективирующий взгляд. Это соотносится с тем, что Лэйнг,
анализируя
свой
клинический
опыт,
интерпретирует
поведение
шизофреника как набор стратегий защиты от вторжения других,
которые угрожают разрушить шизофреника, недостаточно уверенного в
своем бытии.
Однако Сартр предполагает возможность противостоять тотальной
объективации и дезинтеграции моего универсума за счет укрепления
свой самости. Я отрицаю Другого и определяю себя как не являющегося
Другим. Другой, в свою очередь, укрепляется за счет отрицания по
отношению ко мне. Но в случае с шизофренией то, что Сартр
50
рассматривает как избегание объективации, становится патологической
фиксацией – шизофреник либо пытается относиться к другому только
как к объекту и обезопасить его навсегда, либо сам пытается окаменеть,
чтобы Другой не объективировал его.
В модели Гуссерля проблема Другого как угрожающего моему
бытию
просто
не
могла
бы
возникнуть
–
я
в
качестве
трансцендентальной субъективности являюсь тем, кто конституирует
смысл Другого и Чужого вообще. Смысл Другого выводится из моего
опыта. В описании Гуссерля нет встречи с Другим как события, которое
полностью меняет структуру моего мира и моей субъективности. Для
Сартра это уже не так: появление Другого ставит меня под вопрос,
делает меня уязвимым, видимым. Моя видимость для Других, то есть
моя телесность, является условием этой негарантированности бытия5 и
подверженности объективации и разрушению.
Итак, если Гуссерль считал возможным выстроить универсальное
описание на основе опыта нормального субъекта, то описание Сартра,
хоть и основано на учете лишь опыта нормальности, дает повод
проблематизировать границу между нормой и патологией. Субъект
Сартра – это пограничный субъект, целостность, которая должна
прилагать усилия, чтобы не быть разрушенной.
2.2.
Экзистенциальный
психоанализ
феноменологическая
психиатрия
Сартра
и
Как отмечает О.А. Власова [5, с. 526], несмотря на несомненно
важную
роль
философии
Ж.-П.
Сартра
для
экзистенциально-
феноменологической психиатрии, его отношения с этой традицией
являются предметом дискуссии среди исследователей. По мнению О.
5
Этот момент мысли Сартра представляет особенный интерес в контексте анализа аутизма, см. гл. 2
51
Власовой, нельзя однозначно утверждать ни первичность влияния
Сартра на психиатрию, ни, наоборот, психиатрии на философа6.
Однако О. Власова делает попытку проследить взаимоотношения
Сартра с феноменологической психиатрией. Она считает важными в
связи с феноменологической психиатрией два пункта в философии
Сартра. Первый момент заключается в том, что, по мнению О. Власовой,
ранняя
работа
Сартра
«Воображаемое.
Очерки
психологии
воображения» – это «философская альтернатива феноменологической
психиатрии» [5, c. 527]. Второй момент заключается в том, что для
исследователя представляет интерес сравнение экзистенциального
психоанализа Сартра с психиатрическим экзистенциальным анализом.
По мнению О. Власовой, выводы Сартра о воображении схожи с
характеристикой последнего в феноменологической психиатрии, но у
анализа Сартра есть два существенных отличия. Во-первых, Сартр
придает воображаемому статус неподлинного бытия: «Индивиды могут
быть распределены по двум большим категориям, сообразно тому,
предпочитают они вести жизнь воображаемую или реальную» [18, с.
251]. Напротив, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный
анализ не ставят вопрос о подлинности патологического опыта, который
заслуживает внимания в силу того, что для некоторых людей он
является частью их жизни.
Во-вторых, проделанный Сартром в «Воображаемом» анализ – это
анализ психологический. В этой работе Сартр не делает попыток
критиковать картезианство: как он пишет, «картезианское cogito
сохраняет свои права даже для психопатов» [18, с. 255]. Это то, в чем
ранний Сартр резко расходится с феноменологической психиатрией и
6
В 1932 г. Сартр редактирует французский перевод «Общей психопатологии» Ясперса и узнает о
феноменологической психиатрии. Но есть только косвенные признаки влияния психологии на
философию Сартра. Так, в его ранней работе «Воображаемое. Очерки психологии воображения»
содержится глава «Патологии воображения»; психология упоминается в «Бытии и ничто». С другой
стороны, в работах Бинсвангера, Ван Ден Берга, Босса и других феноменологических психиатров и
экзистенциальных аналитиков есть мотивы, близкие концепциям Сартра, но, по мнению Власовой,
влияние Сартра нельзя охарактеризовать как определяющее [5, c. 526-527].
52
экзистенциальным анализом. Картезианский подход неоднократно
критиковался авторами этих направлений. К примеру, Л. Бинсвангер,
основатель Dasein-анализа, опираясь на хайдеггеровскую концепцию
бытия-в-мире, пишет, что «бытие человека нельзя установить с
помощью "суммирующего перечисления" довольно двусмысленных
онтологических модусов тела, разума и души» [3, с. 186].
Таким образом, резюмирует в своем исследовании О. Власова,
подход раннего Сартра – психологизм и картезианство – привел его к
одной из наиболее критикуемой феноменологической психиатрией и
экзистенциальным анализом трактовке психической болезни [5, с. 528].
По мнению Сартра, больной распознает ирреальность наблюдаемых им
в галлюцинациях объектов. Более того, если рядом врач, неподлинная
реальность исчезает. Воспринимаемая реальность полностью исключает
галлюцинации [18, с. 251-255]. Таким образом, галлюцинации – не часть
опыта больного в целом, как в феноменологической психиатрии или в
экзистенциальном анализе, но осколок, выпадающий из восприятия.
О. Власова отмечает, что из подобной трактовки легко следуют
дегуманизирующие выводы по отношению к больному, с чем особенно
боролась феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ
[5, с. 529]. Если галлюцинации полностью выпадают из восприятия, то
они выпадают из бытия – это отсутствие мира, существования. Таким
образом, больной в момент галлюцинации перестает быть человеком.
Этот подход не только дегуманизирует больного, но и не
позволяет ответить на вопрос, почему, если галлюцинации легко
вычленяются из реальности в качестве ирреального (и, более того, это
очевидно и самому больному), он продолжает в них верить? Сартр не
обходит вниманием проблемные места своей концепции и сам задает
себе этот вопрос, который, как пишет Власова, представителям
феноменологической
психиатрии
и
показался бы «парадоксальным» [5, с. 529].
53
экзистенциального
анализа
Но если в ранней работе Сартр, с одной стороны, оказывается
продолжателем традиции психологии и психиатрии XIX века, а, с
другой стороны, «последовательным гуссерлианцем, распространяя
идеи Гуссерля на область психопатологии, но при этом не изменяя их
ориентации» [5, с. 529], то в работе зрелого периода – «Бытие и ничто» –
философ меняет свою ориентацию. Новый проект Сартра во многом
сближает его с экзистенциальным анализом и феноменологической
психиатрией [5, с. 529].
В «Бытии и ничто» Сартр отходит от психологизма ранних работ.
По мнению Сартра, психология интересуется лишь общими связями, но
не обращает внимания на отдельного человека. Феноменологическая
онтология не должна ограничиваться психологическими методами, так
как описание и индукцию – методы современной Сартру психологии –
философ считает недостаточными. Действия и стремления нельзя просто
редуцировать к неким «необъяснимым первичным данным». Сартр
требует всегда исходить из целостного рассмотрения ситуации, в
которой находится человек. Принцип целостного рассмотрения Сартр
кладет в основу развиваемого им метода, который он называет
экзистенциальным психоанализом [5, с. 530]. Метод Сартра можно
также охарактеризовать с точки зрения его связи с классическим
психоанализом и экзистенциальным анализом Бинсвангера, но этот
разбор не входит в задачи данной работы.
Р.Д. Лэйнг, один из самых ярких представителей движения
антипсихиатрии, знакомится с работами Сартра в 50-х годах и в 1964-м
году совместно с Д. Купером посвящает одну из своих книг Сартру –
«Разум и насилие: десятилетие творчества Сартра». Уникальность этой
книги состоит в том, что предисловие к ней писал сам объект критики.
Сартр выражает свое согласие с Лэйнгом в подходе к психическому
заболеванию: «мне импонируют ваши неиссякаемые усилия разработать
"экзистенциальный" подход к душевному заболеванию. Я, так же, как и
54
вы, думаю, что мы не сможем понять психические расстройства извне, с
опорой на позитивистский детерминизм или воссоздавая их на
основании произвольного сочетания понятий, остающихся внешними по
отношению к переживаемой болезни» [цит. по 4, с. 87]. Кроме того,
Сартр
подчеркивает
важность
понимания
того,
в
какой
«фундаментальной ситуации» находится больной и как болезнь
становится своеобразным ответом на эту ситуацию [4, с. 87].
О. Власова отмечает, что в особенности Сартр повлиял на
разработку онтологии социальной реальности в работах Лэйнга [4, с.
86]. Но так как в фокусе моего внимания находится трактовка состояния
человека с шизофренией как раскола между сознанием и телом, далее я
буду рассматривать концепцию Лэйнга в сартрианском контексте
феноменологии телесности и Другого. Подходы Лэйнга и Сартра имеют
несомненные концептуальные сходства, но меня в данной работе не
интересует историко-философская проблема авторского приоритета.
55
Глава
3.
Опыт
тела
и
конституирование
субъективности:
норма
и
патология
3.1.
Структура
раскола
между
Я
и
телом
в
шизофрении:
анализ
Р.Д.
Лэйнга
При анализе шизофрении я опираюсь на текст Рональда Лэйнга
«Расколотое Я». Лэйнг описывает состояние человека с шизофренией
как раскол между телом и ментальностью: «"Я"
стало невидимой
трансцендентной сущностью, известной только себе. Действующее тело
больше не является выражением «я». Такое «я» не актуализировано в
теле и через тело. Оно отлично от него и отдельно» [13, c. 120].
Действительно, такой раскол отличается от нормального состояния,
описанием которого можно считать феноменологию Гуссерля и отчасти
Сартра, для которой тело является неразрывно связанным с Я.
Анализируя, как и почему такое возможно, Лэйнг следует
экзистенциально-феноменологической
противопоставить
свой
подход
традиции,
клинической
пытаясь
психиатрии
и
психопатологии. Для Лэйнга основной причиной раскола является
изначальная
онтологическая
неуверенность
[13,
c.
60].
Лэйнг
отмежевывается от понимания «онтологии» в смысле Хайдеггера,
Сартра и Тиллиха [13, c. 33]. Однако, то, что он называет
«онтологической неуверенностью», – это некий дефект бытия-в-мире (в
качестве бытия-в-мире М. Хайдеггер определяет в рамках своей
фундаментальной онтологии центральное для его проекта понятие
Dasein). В норме человек ощущает тождественность, непрерывность во
времени
своей
личности,
пространственно
совпадает
с
телом,
начавшимся в момент рождения и подверженным уничтожению вместе
со смертью. Таким же образом он уверен и во внешнем мире – в
надежности природных процессов и других людей [13, c. 36].
56
Для шизоидного индивида данные опыта больше не являются
самообосновывающими. Ненадежность бытия в эмпирическом смысле
заставляет такого индивида подчинить все свое существование
сохранению себя.
Опасности, которым подвержен онтологически неуверенный
индивид, помогают понять механизм формирования патологических
взаимоотношений между телом и сознанием.
Лэйнг
выделяет
следующие
формы
тревоги,
присущие
онтологически неуверенной личности: поглощение, разрывание и
окаменение [13, c. 38]. Поглощение – это риск быть понятым (т.е.
настигнутым, схваченным), быть любимым или просто быть увиденным.
Разрывание – ощущение
пустотой.
пустоты и идентификация себя с этой
Окаменение и деперсонализация – страх, что с тобой
обращаются как с вещью, а не как с человеком, обладающим свободной
волей.
Более детальное рассмотрение этих форм тревоги позволяет
Лэйнгу понять возникающую в результате основополагающего раскола
структуру субъективности.
Боязнь
поглощения
заставляет
индивида
формировать
так
называемую «систему ложного Я». Все поступки, действия, разговоры
приписываются ложному Я, тогда как внутреннее Я развоплощено,
воспринимается как ментальная сущность. Поступки индивида не
являются выражением его Я и воспринимаются как более или менее
автономные.
Более того, индивид может ощущать, что его жестами, словами и
поступками кто-то управляет. Такое состояние в психопатологии
называется автоматизмом. Как пишет Е.В. Косилова, причиной
феномена автоматизма можно считать недостаток переживания чувства
собственного бытия (что близко представлению Лэйнга об изначальной
онтологической
неуверенности
человека
57
с
шизофренией).
Когда
индивид недостаточно ощущает собственное бытие, он склонен полагать
причины своих действий в Других, тогда как с точки зрения внешнего
наблюдателя, он действует свободно [11].
Здесь утрачивается то, что Гуссерль считал фундаментальным
свойством человека и первичным содержанием понимания Другого, –
обнаружение своей личности как воплощенной и восприятие Другого в
первую очередь как Я, управляющего телом. С одной стороны, человек
с шизофренией уже не воспринимает «себя как психофизическое
единство, а в нем – свое личное Я, которое действует в этом теле и
посредством него во внешнем мире» [7, c. 126]. С другой стороны,
первичное понимание Другого в такой ситуации не может строиться как
«понимание частей тела как рук, которые служат для того, чтобы
толкать, как ног, которые служат для ходьбы, как глаз, которые
действуют в качества органа зрения и т.д., причем "Я" сначала
определяется как телесно управляющее» [7, c. 154]. Вместо того, чтобы
чужое Я было гарантом одушевленности чужого тела, оно становится
тем, что управляет мной и объективирует меня. Кроме того, как я
указала в главе про Гуссерля, оппозицию свое/чужое, по мнению В. И.
Молчанова, можно тематизировать через управление своей телесностью:
Другой является Чужим, так как единственное, что мне принципиально
недоступно, – это управление «изнутри» его телесностью [15, с. 221222]. Таким образом, можно сделать вывод, что шизофреник, ощущая
свою телесность как управляемую другим Я, переходит абсолютную, по
мнению Гуссерля, границу между своим и Чужим и становится Чужим
для себя.
С системами своего ложного Я (их может быть несколько)
индивид может создавать квазимежличностные взаимоотношения. Это
позволяет ему ощущать недоступность его Я для воздействия извне
(защиту от поглощения) и, в то же время, всемогущество, так как
индивид без помощи внешнего мира заключает в себе сколько угодно
58
других личностей и вещей – ведь ложное Я позволяет ему избегать
материальных ограничений.
Но так как внутреннее Я отделено от тела и тем самым от
внешнего мира, оно находится в вакууме, не подпитывается никакими
переживаниями и впечатлениями. Такое состояние и приводит к
ощущению пустоты, которое вызывает вторую форму тревоги. Таким
образом, говорит Лэйнг, ощущение всемогущества идет бок о бок с
ощущением бессилия.
Это специфика второй формы тревоги –
разрывания. Лэйнг характеризует ее таким образом, потому что
шизоидный индивид воспринимает окружающий мир как угрозу,
способную «в любой момент вторгнуться и уничтожить любую
индивидуальность точно так же как газ врывается и уничтожает вакуум»
[13, c. 41]
Третья форма тревоги – окаменение и деперсонализация.
Деперсонализация имеет двусторонний характер. С одной стороны,
индивид старается деперсонализовать других, от которых исходит
опасность. В противном случае, шизоидный индивид будет беззащитен
перед возможностью переживать самого себя как объект переживания
другого. С другой стороны, поскольку шизоидный индивид не уверен в
собственном существовании, ему постоянно необходимо подтверждение
этого существования со стороны других. Как пишет Лэйнг о случае
некой г-жи Р.: «…для нее esse значит percipi, то есть быть увиденной, но
не анонимной прохожей или случайной знакомой. Именно из-за этой
формы ее рассмотрения она и окаменела» [13, c. 53]. Но подобное
окаменение может также являться и парадоксальным механизмом
защиты: чтобы разрушительное вторжение со стороны Других не
произошло, нужно уже быть мертвой, т.е. окаменеть, стать никем.
Важно указать, что Лэйнг рассматривает как пограничные случаи,
так и глубокую патологию. В случае прогрессирующей шизофрении
патологическая субъективность находит свое завершение. Структуру
59
того, что ранее составляло внутреннее Я, т.е. центр субъективности,
теперь составляет система квазиличностей. Лэйнг приводит пример
такой структуры: плохая внутренняя мать – хорошая старшая сестра
(знающая, опытная) – хорошая младшая сестра (незнающая, неопытная,
капризная) – остатки того, что было Я [13, c. 216-217]. Поскольку у
шизофреника нет единства личности, у него нет и рефлективного
осознания «Я», нет рефлективного осознания этих аспектов своей
жизни. С другой стороны, «не-Я» также может восприниматься как Я
(Лэйнг приводит пример из своей клинической практики: одна из его
пациенток «могла ощущать дождь у себя на щеках как свои слезы» [13,
c. 214]). Иначе говоря, отсутствуют границы субъекта.
Понятие границ субъекта требует более подробного рассмотрения.
Проблематичность субъект-объектного членения, отнесения того или
иного
феномена
к
Я
или
не-Я,
подчеркивает
отечественный
исследователь А.Ш. Тхостов [20; 21]. Как пишет А.Ш. Тхостов,
классический психологический эксперимент с зондом [20] показывает,
что граница между Я и не-Я проходит не как граница между
физическими телами, а как граница автономности/предсказуемости.
Объективный мир существует для моего сознания именно постольку,
поскольку он не может быть раз и навсегда учтен и требует постоянного
приспособления, осуществляющегося «здесь и сейчас».
Такое положение дел, по мнению А.Ш. Тхостова, имеет два
следствия: 1) нестабильность границы позволяет изменять содержание
объективного мира, а значит, можно создать специальную ситуацию, в
которой проявится не существующее в обычных условиях явление; 2)
происходит утрата субъекта, который обнаруживает себя лишь в месте
столкновения
с
«иным»
и
принимает
его
форму
[20].
Феноменологически это проявляется в интенциональности сознания,
которое всегда есть «сознание о…».
60
С одной стороны, опыт шизофрении показывает, что субъект в
норме – это воплощенный субъект, действия, жесты и слова которого
являются выражением его внутреннего Я, а утрата субъективности –
результат развоплощения, раскола. С другой стороны, анализ опыта
телесности в норме показывает, что в норме границы субъективности
подвижны, Я не является устойчивым и неподвижным центром, а
принимает форму внешнего сопротивления. Эта проблема не ускользает
от внимания А.Ш. Тхостова.
Как указывает А.Ш. Тхостов, факты внешнего мира мы
воспринимаем как происходящие в теле изменения, так как внешняя
реальность может быть обнаружена только через воздействие на наше
тело [20]. Но в обычных условиях мы не осознаем, что между волевым
усилием и действием лежит механизм тела. Для того, чтобы показать,
как обнаруживается тело как посредник между нами и окружающим
миром, А.Ш. Тхостов обращается к феноменам, описанным в
психопатологии, таким как состояния отчуждения мыслей, чувств,
желаний, воспоминаний, воли. Однако он рассматривает только
внутренний раскол субъекта вне его связи с тем, что Лэйнг назвал
«основополагающим расколом» при шизофрении – расколом между
телом и ментальностью. Отвечая на вопрос, как отличить свои мысли от
чужих, как вообще возможен факт испытывания не-своих мыслей и
чувств, если сам факт их испытывания указывает на их принадлежность
мне, – А.Ш. Тхостов говорит, что мышление и память в нормальном
состоянии недоступны, их можно зафиксировавать только в моменты
столкновения с чем-либо непрозрачным, непонятным для мысли и
памяти [20]. То есть субъект может осознать себя, только объективируя
свои способности.
Это соотносится с мыслью Сартра о том, что только с появлением
объективирующего взгляда Другого возникает рефлексивное сознание.
Я перестаю просто быть своими действиями или возможностями и могу
61
рассматривать их «в середине мира» как то, что
может быть
использовано или изменено другим. Встреча с Другим в описании
Сартра и есть то самое «столкновение с непрозрачным иным» [20],
способным оказать сопротивление.
Продолжая свой анализ мышления, А.Ш. Тхостов указывает, что
хотя мысль объективируется в языке, существует зазор между мыслью и
точным словом. Однако язык не существует в двух случаях: если он
полностью подвластен субъекту или если он совершенно неподвластен –
тогда он воспринимается как чужой. В первом случае язык сливается с
самим субъектом, а во втором не может быть ему инструментом. Так
А.Ш.
Тхостовым
объясняется
синдром
автоматизма,
состояний
дереализации, деперсонализации и т.п. Исходя из анализа Лэйнга,
изложенного выше, мне представляется недостаточным объяснять
синдром автоматизма и состоянии дереализации исходя из нарушений
обычного функционирования
мышления и речи. Объективация
мышления и речи, для нормы являющаяся условием их обнаружения, в
случае патологии доведена до абсолюта, что приводит к полному
отчуждению от них. Этот процесс неразрывно связан с отчуждением от
тела – тела от первого лица, не совпадающего с организмом.
Однако важно рассмотреть и недостатки методологии Р.Д. Лэйнга.
Ограниченность его подхода можно лучше понять, если обратиться к
идеям таких исследователей, как Дж. Стангеллини и М. Баллерини. С
опорой
на
«Феноменологии
концепцию
восприятия»
воплощенности,
М.
разработанную
Мерло-Понти
7
,
в
итальянские
исследователи считают возможным трактовать основные симптомы
того, что они называют «шизофреническим аутизмом»8, как проявление
7
Связь между темой телесности и проблемой интерсубъективности появилась в поздних работах
Гуссерля – и оказалась важной для всей последующей феноменологии. В частности, идеи позднего
Гуссерля использовал М. Мерло-Понти в своей «Феноменологии восприятия», где он развивает на
основе теории восприятия теорию Других и человеческого мира [14, с. 442]. Мерло-Понти оказался
тем мыслителем, который сильно повлиял на современные исследования психопатологии.
8
Авторы предупреждают, что в данной работе они не различают аутизм и шизофрению и пользуются
исторически устаревшим смыслом термина «аутизм», введенным Э. Блейлером для характеристики
62
развоплощенности (disembodiment) на всех уровнях – личностном,
межличностном, когнитивном и так далее [27, c. 216]. При этом авторы
критикуют идею, что можно выделить какую-то одну основную причину
шизофрении. К примеру, по мнению авторов, в основе предположения о
том, что причина шизофрении – отчуждение человека либо от самого
себя, либо от мира, – лежит допущение, что есть некое примитивное,
первичное, существующее безотносительно чего-либо самосознание,
разрушение которого становится началом болезни.
развоплощения
позволяет
ухватить
общее
в
Концепция
характеристиках
шизофрении9, не прибегая к незаконным обобщениям относительно всех
симптомов.
Важно отметить, что подобная критика направлена в том числе
против Р.Д. Лэйнга. С одной стороны, Лэйнг занимает близкую этим
авторам позицию, указывая на раскол между телом и сознанием в
качестве основной структуры шизофрении [13, c. 120]. Однако Лэйнг
совершает
попытки
обнаружить
какую-то
одну
причину
этого
состояния. Для Лэйнга причиной такого раскола является изначальная
онтологическая неуверенность [13, c. 60]. Понятие онтологической
неуверенности
близко
сартровской
характеристике
бытия
перед
взглядом Другого как бытия в опасности, что я рассмотрю в следующем
пункте данной главы.
На мой взгляд, размышление Лэйнга больше напоминает круг, чем
стройную цепочку причин: онтологическая неуверенность заставляет
дистанцироваться от тела и сконструировать систему ложного Я,
особенностей состояния сознания у людей с шизофренией [2]. В настоящее время аутизм считается
нарушением развития и не относится напрямую к ведомству психиатрии. Однако встречаются
некоторые общие особенности, о которых я упомяну в следующем разделе своей работы. Здесь,
характеризуя концепции Дж. Стангеллини и М. Баллерини, я буду использовать шизофрению и
аутизм в качестве синонимов.
9
Дж. Стангеллини и М. Баллерини выделяют комплексную структуру нарушений при шизофрении
следующим образом: 1) проблема семантического сдвига: деконструкция общих для всех значений; 2)
проблема эмоционального сдвига: отказ от участия в социальной жизни; 3) состояние онтологической
незавершенности или неполноты (incompleteness): понятие, близкое «онтологической неуверенности»
Лэйнга [13, c. 60], неуверенность в собственном бытии; 4) своеобразная этическая позиция,
заключающаяся в отказе принимать общие ценности, верования и смыслы.
63
которой будут приписываться все телесные действия, однако само это
отчуждение все больше провоцирует углубление онтологической
неуверенности вплоть до полного распада личности Я [13, c. 216-217].
Таким
образом,
исследователей
Лэйнга
отличает
и
рассматриваемых
внимание
к
мной
телесности.
итальянских
Но
для
Дж.
Стангеллини и М. Баллерини шизофрения является скорее группой
симптомов, объединенных по принципу семейного сходства, каждый из
которых позволяет характеризовать шизофрению как развоплощенное
состояние,
чем
онтологической
противоположностью
некому
неуязвимому тождественному самосознанию, которое может быть
разрушено из-за определенных отклонений.
3.2.
Расширение
модели
Лэйнга
на
случай
аутизма
Следующим объектом моего анализа будет аутизм. Я покажу, что
схема, предложенная Лэйнгом, во многом может быть экстраполирована
и на этот случай.
Опыт телесности в аутизме я буду описывать и анализировать на
материале
автобиографий
Ирис
Юханссон
и
Темпл
Грандин.
Автобиография Юханссон говорит о типичном случае аутизма, тогда как
случай Темпл менее типичный, но также представляет для меня интерес.
Работа с автобиографиями представляет определенную трудность
для исследователя, так как существует определенный зазор между
рассказывающим Я и Я, о котором рассказывают [26, p. 168]. Кроме
того, когда речь идет об автобиографиях людей с такими заболеваниями,
как шизофрения или аутизм, надо понимать, что автобиографии всегда
оказываются реконструкцией, так как пишутся в период, когда острая
симптоматика отступила.
Но есть основание идти на подобный исследовательский риск, так
как
под
вопросом
оказывается
применимость
к
кейсам
из
психопатологии описательных моделей не только от первого, но и от
64
второго и третьего лица. С одной стороны, перспектива от третьего лица
имеет ряд ограничений: она отлично работает, если мы описывает
больного с точки зрения наличия или отсутствия органических
нарушений, но если попытаться описать действия или поведение, то
возникают проблемы [1, c. 140].
Исследовательница С. Бардина выделяет две возможных стратегии
описания поведения от третьего лица. Первую С. Бардина характеризует
как «умеренную» – признание наличия психических состояний,
описание поведения как осмысленного, но без доступа к чужому опыту.
Но, как отмечает исследовательница, применительно к шизофренику эта
стратегия не работает: мы не можем провести аналогию между нашими
ментальным состояниями и состояниями больного шизофренией, а
значит, не можем предсказать или предположить возможный смысл
поступков человека с шизофренией. [1, c. 140-141] По моему мнению,
позиция Гуссерля совпадает с этой стратегией и усваивает все ее
недостатки. Причиной выбора Гуссерлем этой стратегии можно считать
то, что философ исходил из универсальности «нормального» опыта,
считая аномалии лишь интенциональной модификацией нормального
опыта [7, c. 160-161].
Другую стратегию С. Бардина характеризует, как описание с точки
зрения чисто внешних проявлений, исходя из общности формы жизни и
включенности в социальные практики [1, c. 141]. Позицию Сартра
можно обозначить как близкую к этой позиции. Во-первых, по Сартру,
мы понимаем Другого исходя из ситуации, в которой он находится. Вовторых, Сартр отождествлял телесность, то есть внешние проявления, и
характер [17, с. 540-541]. Но в этом случае возникает та же проблема:
чаще всего мы не разделяем с человеком с шизофренией одинаковую
социальную реальность.
Таким образом, и Гуссерль, и Сартр исходят из опыта нормального
субъекта
как
субъекта
универсального,
65
но
эту
претензию
феноменологии на универсальность приходится подвергнуть сомнению,
учитываю
проблематичность
применения
их
методологии
к
патологическому опыту.
Как считает С. Бардина, эти сложности породили необходимость
обращения
к
методологически
более
сомнительным
парадигмам
описания от первого и второго лица. Исследовательница отмечает, что
попытки
описания
от
первого
лица
были
популярны
среди
представителей движения антипсихиатрии, но перед антипсихиатрами
вставали проблемы: как проникнуть (и правомерно ли это) в опыт
другого
человека
и
как
найти
язык
перевода,
позволяющий
интерпретировать опыт человека с психическим заболеванием [1, c. 141142]? Лэйнг разделяет методологию антипсихиатрического движения,
будучи одним из самых известных его представителей, и оказывается
подвержен подобной критике.
С.
Бардина
видит
относительный
выход
в
применении
описательных моделей от второго лица. По мнению исследовательницы,
эта модель, несмотря на свою туманность, является наиболее гуманной,
так как предполагает установление взаимоотношений между больным и
тем, кто описывает его состояние. Также она позволяет избавиться от
недостатков описательных моделей от третьего и от первого лица, так
как исчезает проблема перевода и описания по аналогии – за счет
создания разделяемого интерсубъективного пространства. Но остается
проблема: каков критерий, что нам удалось установить ситуацию
взаимодействия? С. Бардина рассматривает такую модель в качестве
вынужденной альтернативы в случае описания опыта патологии, так как
подобные кейсы накладывают ограничение на применение удобной
модели от третьего лица [1, c. 142-143].
На мой взгляд, относительным выходом из такой ситуации можно
считать использование свидетельств от первого лица – автобиографий.
Фактически в руках исследователя находится феноменологическое
66
описание болезни, осуществленное от первого лица. С одной стороны,
это дополняет описание Сартра, которое не может претендовать на
универсальность в силу того, что представляет собой описание
нормального опыта самого философа10, а потому не охватывает случаи
патологии. С другой стороны, обращение к автобиографиям позволяет
избежать проблемы перевода, сохраняя при этом аутентичность
описания от первого лица. Конечно, при работе с автобиографиями
остается проблема интерпретации, поэтому необходимо использовать
этот материал с определенными оговорками.
Автобиография Грандин написана в соавторстве с журналисткой
Маргарет М. Скариано, что тоже делает работу с этим источником более
трудной. Однако антрополог Оливер Сакс, предположив, что основную
работу проделала Скариано, впоследствии отказывается от этого
предположения. Как пишет Сакс, анализ статей и книг Грандин
показывает, что «во всех этих работах прослеживались огрехи,
свойственные
аутичному
«непоследовательность
человеку»
изложения
[19].
материала,
А
именно,
малопонятные
отступления, внезапная смена темы» [19], а также, добавляет Сакс со
ссылкой на другую исследовательницу аутизма, Франческу Аппе,
«неспособность принять во внимание, что многим читателям сухой
перечень фактов, изложенных с помощью замысловатой терминологии,
покажется неинтересным и непонятным» [19]. Выводы Сакса позволяют
считать этот источник достаточно надежным для исследователя.
Что касается Юханссон, то ее автобиография написана ей самой,
однако в ней встречаются противоречия. Возможно, ее текст был набран
10
Тем не менее, как я указала ранее, субъект Сартра – это пограничный субъект, располагающийся
между нормой и патологий. Это позволяет некоторым исследователям оценивать феноменологию
Сартра как охватывающую и норму, и патологию, в то время как проект Лэйнга – как неправомерное
ограничение выводов Сартра сферой патологии. В частности, по замечанию Эндрю Кольера, Лэйнг
упускает тот факт, что любая человеческая экзистенция парадоксальна: мы одновременно нуждаемся
в том, чтобы быть признанными Другими и, в то же время, стремимся избавиться от контроля и
избежать определений, навязываемых извне [23, p. 100]. Тем не менее, Сартр лишь приближается к
патологическому опыту, и его описания не представляют собой документацию переживания
патологических состояний, в отличие от автобиографий И. Юханссон и Т. Грандин.
67
машинисткой, поэтому неясно, были ли они допущены самой Юханссон
или же их причиной послужили технические трудности. Несмотря на
это, я попытаюсь провести анализ двух указанных автобиографий.
Итак, обратимся к более типичному случаю, случаю Ирис. В нем
также обнаруживаются следы «основополагающего раскола», но
аутистический раскол, в отличие от наблюдаемого при шизофрении,
которая, как правило, появляется не раньше юношеского возраста,
является не следствием определенной ситуации в прошлом, но
изначальным состоянием индивида.
По своей структуре книга Ирис распадается на две части –
«девочка внутри» и «девочка снаружи» [22]. Ирис существует в двух
мирах: нематериальном, но реальном для нее («в настоящем мире я
точно знала, как все выглядит, каким все является в действительности,
но в обычном мире это знание исчезало, и я переставала видеть все
таким, какое оно есть» [22]), и материальном, мире реальности людей и
цивилизации.
Но между «ее» миром и миром «материальном» есть барьер – тот
самый «механизм
тела», который не обнаруживается в норме:
«…знание не ведет к тому, что я могу выполнить что-либо осознанно. Я
вижу и слышу, но не происходит ничего, что могло бы "запустить"
действие» [22]. Это состояние Ирис описывает в главе о «девочке
снаружи» как раскол: «Ее чувства и ее тело существовали отдельно друг
от друга. Словно не было контакта между разными системами» [22].
Мир Юханссон – это совершенный мир, в котором нет боли или
тоски, «как будто всякая боль и тоска исчезают. Как будто они могут
существовать только в теле и каким-то образом причинять ему боль»
[22]. В нематериальном мире у Ирис есть второе тело, «оно такое же,
только прозрачное». Но Ирис не отождествляется ни с одним из этих
тел: «на мгновение я оказываюсь между двумя своими телами и
чувствую <…> что я только мысль» [22].
68
Уже
из
этого
описания
видны
некоторые
сходства
с
шизофреническим расколом. Здесь Я тоже является, по выражению
Лэйнга, «невидимой трансцендентной сущностью, известной только
себе». Для Ирис в ее мире, так же как и для человека с шизофренией в
его закрытом внутреннем всемогущем Я, нет пространства и времени.
«Мир без времени и места», говорит о нем Ирис, в нем «все существует
одновременно». И, наконец, «это настоящее, которое может менять
форму все время» [22].
Можно ли предположить, что раскол при аутизме имеет похожие
причины и функции, что и шизофренический раскол? Бытие «без тела»,
как и в случае шизофрении, дает ощущение безопасности: «Тело в
каком-то смысле само по себе. Это так приятно, все можно перенести и
нет никакой угрозы. Я не пропаду, чтобы не случилось» [22]. Кроме
того, Ирис не чувствует боли, у нее нет чувства самосохранения: в играх
дети пускали ее вперед, если нужно было разведать обстановку в
неприятных и опасных ситуациях, так как она легко на это соглашалась
и при падении не чувствовала боли.
Но, в отличие от шизофрении, раскол не требует дополнительных
усилий от субъекта, создания системы ложного Я. Скорее тело здесь
обнаруживается именно в качестве посредника между внешним и
внутренним, причем плохо работающего посредника: «На этапе
наблюдения все было хорошо развито, но как только это должно
привести к деятельности, событию, последствию, функции, все
оборачивалось странными старыми стереотипами, иррациональным
поведением, и непонятным нагромождением слов» [22].
Продолжая анализ автобиографии Ирис, следует указать, что в ее
мире есть два постоянных персонажа: Слире и Скюдде. На первый
взгляд кажется, что здесь тоже можно провести аналогию с
шизофреническим расщеплением Я на протоцентры субъективности.
Но, судя по описанию, данному в книге, в случае Ирис сохранялось
69
рефлективное осознание этих аспектов своего бытия. Ирис не говорила
от лица этих персонажей, но вступала с ними в коммуникацию от лица
своего внутреннего Я.
Ключевым моментом для воплощенности в случае Юханссон
становится осознание смертности и появление самосознания, которые
происходят практически одновременно. С пониманием смертности
приходит ощущение конкретных людей, запустился механизм памяти:
«… до того, как это случилось, в ее мире не было постоянных людей,
они приходили и уходили, и не имело никакого значения, живут они или
нет, для нее они были, если она видела их, иначе они не существовали в
ее мире <…> Память не функционировала, не предоставляла никаких
собственных импульсов и связей, только при внешнем напоминании
люди возникали снова». До этого «все умершие, которых я знала при
жизни, ощутимо присутствовали в моем внетелесном "состоянии"» [22].
Как было отмечено ранее, для человека с шизофренией характерно
одновременное ощущение всемогущества и бессилия. Такая же картина
наблюдается и в случае аутизма: до того, как Ирис не смогла осознать
собственную конечность и конечность других людей, она спокойно
помещала неограниченное количество людей в свой внутренний мир. Но
в то же время ее память не функционировала, не пополнялась извне
импульсами и впечатлениями, оставалась своеобразным вакуумом,
пустотой.
Ирис говорит о влиянии социальности на телесность: «Его глаза
проникали в мою душу и выводили меня куда-то, но не туда, где я
обычно была. <…> Тело становилось ощутимым… <…> Папины слова
достигали меня и заставляли меня видеть вещи, очевидные вещи, такие
как стул, стол, часы и т.п.» [22]. Когда Ирис описывает свой ирреальный
мир, она указывает, что она не могла произвольно оставаться в нем
именно из-за «экзистенциального выбора» в сторону других людей,
отношений, контактов. Этот выбор также вызывает определенные
70
изменения телесного состояния: «Я чувствовала что-то совершенно
новое в своем теле, когда я "выходила наружу"» [22]. Интересно
рассмотреть это свидетельство в контексте мысли Сартра о том, что
именно моя видимость для Других, моя телесность, является условием
негарантированности бытия. Сделав выбор в пользу социального бытия,
аутистка делает выбор в пользу негарантированности и уязвимости и
теряет свой уникальный мир без боли и тоски.
Таким образом, связь с собственной телесностью и, тем самым, с
миром, оказывается возможной благодаря социальным контактам. В
коммуникацию аутиста выводит телесный контакт – взгляд глаза-вглаза. С одной стороны, это подтверждает мысль Сартра о том, что
осознать собственную телесность можно только под взглядом Другого,
но, с другой стороны, это позволяет критически отнестись к
метафизической трактовке взгляда Другого у Сартра как чего-то, что
ощущается еще до конкретной встречи с Другим. С этой точки зрения
более продуктивным оказывается решение Гуссерля тематизировать
Другого через его телесное появление в перцептивном поле. Однако, как
я уже отмечала, Гуссерль пытается решить вопрос о том, каким образом
происходит восприятие тела другого в качестве тела-плоти, а не как
объекта среди других объектов, с помощью скачка «аналогизирующего
постижения», легитимность которого представляется многим критикам
Гуссерля неочевидной.
По моему мнению, именно поэтому в
современных исследованиях патологии авторы чаще опираются на
концепцию
М.
Мерло-Понти,
который
отказывается
от
трансцендентального идеализма Гуссерля и рассматривает человека в
качестве воплощенного существа, в котором нельзя выделить сферу
чистого сознания, где конституировался бы весь мир, в том числе и
Другой.
Второй случай аутизма, который я рассматриваю – случай Темпл
Грэндин. Этот случай имеет меньше оснований для сравнения его со
71
структурой раскола, использованной
Лэйнгом применительно к
шизофрении. Здесь я не буду говорить об онтологическом расколе,
позволяющем
радикально
поставить
под
вопрос
существующие
парадигмы телесности. Случай Темпл обнаруживает напряжение между
телом и сознанием, которое присутствует в норме, но оказывается
скрытым. Здесь можно принять гипотезу о теле как посреднике в
качестве ведущей.
Как пишет А.Ш. Тхостов, механизм посредничества проявляется,
когда тело становится препятствием для осуществления желаемых нами
действий, оказывает нам сопротивление. Тело и так не полностью нам
принадлежит
–
мы
подвержены
голоду,
жажде
и
другим
физиологическим потребностям, и не можем полностью контролировать
их, – но его ограничения усваиваются субъектом в онтогенезе. В то
время как ребенок осваивает произвольные движения и телесную
регуляцию, тело объективизируется. В дальнейшем тело становится
«прозрачным» и проявляется только в случаях болезни или обучения.
Основной проблемой Темпл была гиперчувствительность. Она так
же, как и Ирис, умела глубоко погружаться в свой внутренний мир, но в
ее случае погружение не приводило к состоянию раскола. Сильное
погружение
было
кратковременным,
но
выход
из
него
был
болезненным: «Люди вокруг превращались в бесплотные призраки. Ни
один звук не проникал сквозь броню сосредоточенности. Я как будто на
время глохла, и даже внезапный громкий шум не мог вывести меня из
моего мира. Однако, вернувшись в мир людей, я становилась
необыкновенно чувствительной к звукам» [6, c. 24]. Впечатления
внешнего мира, как говорит Темпл, часто оказывались слишком
возбуждающими11.
11
Я не стала подробно описывать гиперчувствительность Ирис, потому что в ее ситуации имеет
место еще и синестезия. Это требует более подробного исследования, которое не может быть
осуществлено в данной работе.
72
Е.В. Косилова, исследуя влияние гиперчувствительности на
структуру сознания, приходит к выводу, что всякое аутистическое
сознание «находится в состоянии перцептивной вовлеченности».
Перцептивной вовлеченностью Е.В. Косилова называет такое состояние
сознания, в котором последнее настолько захвачено потоком внешних
впечатлений, что «не производит никакого означивания и не создает
никаких проектов собственного бытия. Не осуществляется и никакого
осмысления. Это тотальное здесь-и-сейчас» [12, c. 183].
Как многие аутичные дети, Темпл также испытывала проблемы с
тактильной стимуляцией: тактильная стимуляция, как и аудиальная или
визуальная, приносила ей неприятные ощущения (следует отметить, что,
одновременно с этим, аутичные люди обладают большой потребностью
в такой стимуляции). Темпл смогла для себя и многих других аутичных
людей решить эту проблему: она трансформировала машину для скота,
которая глубоким давлением обеспечивает успокоение животных перед
забоем, таким образом, что эту машину стало возможным использовать
для людей. Так называемая hug-machine, машина для объятий,
обеспечивает мягкое постоянное давление, которое человек внутри
машины может регулировать сам.
Однако использование такой машины заставляет ее задаться
вопросом о том, как телесные ощущения соотносятся с ментальными
состояниями. Она приводит свои размышления: «Как может, – думала я,
– грубое механическое устройство, предназначенное для скота,
порождать чувство нежности и заботы?» [6, c. 118]
Таким образом, в тех случаях, когда основной структурой
отношения сознания и тела оказывался раскол, как случаи шизофрении,
взятые из клинической практики и описанные Р.Д. Лэйнгом, и случай
аутизма, описанный
И. Юханссон в ее автобиографии, наблюдается
трансформация субъективности. Трансформированная субъективность
не обладает способностью к саморефлексии и взаимодействию с
73
окружающим миром. Это наблюдение не опровергается историей
Темпл, в которой патология не приводила к радикальному отчуждению
от
тела,
но
тело
оказывалось
неким
полуавтономным,
плохо
работающим «механизмом». Телесные нарушения Темпл приводили к
изменению горизонтности сознания и к проблематичности обыденной
коммуникации, так как для Темпл единственной возможностью
испытать чувства, возникающие у людей в общении, стала машина,
оказывающая равномерное давление на тело12.
12
Тему hug-machine я не стала подробно развивать в данной работе, но возникающие в связи с ней
проблемы интересны для будущих исследований в контексте феноменологии телесности и критики
картезианского представления о теле как механизме.
74
Заключение
В
данной
работе
я
показала,
что
проект
классической
феноменологии, представленный в работах Э. Гуссерля, является более
перспективным
для
описания
психопатологии
в
сравнении
с
картезианской моделью, так как Гуссерль рассматривает телесность в
связи с темой интерсубъективности и не говорит о психофизическом Я
как об автомате. С другой стороны, как показала критика идей Гуссерля
последующими мыслителями, в частности, Ж.-П. Сартром, мир и Другие
у Гуссерля по-прежнему остаются имманентными сознанию, будучи
конституированы в качестве коррелятов интенциональных актов.
В результате рассмотрения феноменологии Сартра я сделала вывод,
что хотя его анализ, как и проект Гуссерля, основан на учете лишь опыта
нормальности, работа Сартра дает повод проблематизировать границу
между нормой и патологией. Субъект Сартра оказывается пограничным
субъектом, находящимся под угрозой разрушения. Именно это
положение субъекта между нормой и патологией сделало схему Сартра
подходящей для анализа шизофрении в работе Р.Д. Лэйнга.
В ходе работы я выявила, что структура «раскола», с помощью
которой
Лэйнг
охарактеризовал
взаимодействие
телесности
и
субъективности при шизофрении, может быть использована для
феноменологического анализа других заболеваний – в частности,
аутизма.
Рассмотрение
аутизма
и
шизофрении
показало,
что
результатом отчуждения от тела всегда оказывается измененная
структура субъективности. Подобная субъективность лишена важных
качеств, которые мы приписываем сознанию субъекта в норме:
способности к рефлексивному осознанию своего Я, проведению границ
между собой и внешним миром, а также взаимодействию с ним –
открытости миру и Другим.
75
Таким образом, анализ альтернативных картезианству проектов
Гуссерля и Сартра и разбор анализа шизофрении, проведенного Лэйнгом
– с расширением его описания на случай аутизма, – показали, что
незначительным
образом
трансформированная
феноменология
телесности Сартра может быть применена для описания структуры
субъективности и телесности в патологии.
Также необходимо указать, что в ходе исследования была
прояснена продуктивность феноменологического подхода в сравнении с
редукционизмом, сводящего описание сознания к описанию мозга как
объекта нейронауки. Если обратиться к редукционистскому подходу, то
само состояние «раскола» Я и тела не ухватывается концептуально и не
может
быть
проблематизировано:
если
сознание
попросту
элиминировано, ничто не может находиться в расколе с телом. Более
того, как отмечает В. И. Молчанов, феноменологическая перспектива
показывает
невозможность
теоретического
разрешения
mind-body
problem, так как «опыт различия-тождества в отношении Другого нам
недоступен, а от своего опыта мы не можем отстраниться» [15, с. 222].
В качестве дальнейших исследовательских перспектив следует
отметить актуальность более тщательного изучения проблемы границ
нормы и патологии. В данном исследовании я лишь констатировала
подвижность этой границы, но вопрос о том, как именно она
конструируется и поддерживается, требует отдельного рассмотрения,
включающего не только философский, но и социологический анализ. В
свою очередь, философская методология должна быть расширена
обращением к другим версиям феноменологии телесности – в частности,
к
концепции
распространение
воплощенности
в
М.
современных
психиатрии.
76
Мерло-Понти,
исследованиях
по
получившей
философии
Библиография
1. Бардина С. Применимость описательных моделей «от
первого/второго/третьего лица» в исследованиях шизофрении //
Философия. Язык. Культура. Вып. 3. Спб.: Алетейя, 2012. С. 137144.
2. Богдашина О. Аутизм: определение и диагностика. Донецк:
«Лебедь»,
1999.
URL:
http://www.autism.ru/read.asp?id=108&vol=2000 (дата обращения:
20. 04. 2016)
3. Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М.; СПБ: КСП+, Ювента, 1999.
4. Власова О. Антипсихиатрия. Социальная теория и социальная
практика. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014. С. 75-87
5. Власова О. Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный
анализ: История, мыслители, проблемы. М.: Издательский дом
«Территория будущего», 2010.
6. Грандин Т., Скариано М. М. Отворяя двери надежды. Мой опыт
преодоления аутизма. М.: Теревинф, 2012.
7. Гуссерль Э. Картезианские медитации. М.: Академический проект,
2010.
8. Декарт Р. Размышления о первой философии… // Сочинения. Том
2. М.: Мысль, 1994. С. 3–72.
9. Декарт Р. Страсти души // Сочинения. Том 1. М.: Мысль, 1989. С.
481–572.
10. Коваль О. А. От тела субъекта к субъекту тела: дилемма страстей в
философии Декарта // Метаморфозы телесности. СПб.: Изд-во
РХГА, 2015. С. 33–48.
11. Косилова Е. В. Взаимосвязь воли и разума в норме и патологии //
Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. № 5.
2014. С. 29–47.
12. Косилова Е. В. Психиатрия: опыт философского анализа. М.:
Проспект, 2014.
13. Лэйнг Р. Д. Расколотое «Я» СПб.: Белый кролик, 1995.
14. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб: «Ювента»;
«Наука». 1999.
15. Молчанов В. И. Трансцендентальный опыт и трансцендентальная
наивность в «Картезианских медитациях» Эдмунда Гуссерля //
77
Гуссерль Э. Картезианские медитации. М.: Академический проект,
2010. С. 200-224.
16. Руткевич А. М. Эдмунд Гуссерль // Философы двадцатого века.
Книга первая. М.: Издательство «Искусство XXI век», 2004. С. 4659.
17. Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. Опыт феноменологической
онтологии. М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2009.
18. Сартр Ж.-П. Воображаемое. Феноменологическая психология
воображения. Спб.: Наука, 2002.
19. Сакс О. Антрополог на Марсе. М.: АСТ: Астрель, 2010.
20. Тхостов А. Ш. Топология субъекта. Опыт феноменологического
исследования // Вестник Московского университета. Серия 14.
Психология. №2. С. 3-13.
21. Тхостов А. Ш. Топология субъекта. Опыт феноменологического
исследования Ч. 2 // Вестник Московского университета. Серия 14.
№3. С. 4-15.
22. Юханссон И. Особое детство. Москва: Теревинф, 2010.
23. Collier A. R.D. Laing: The Philosophy and Politics of Psychotherapy.
London: Harvester, 1977.
24. Johnston A., Malabou C. Self and emotional life: philosophy,
psychoanalysis, and neuroscience. N.Y.: Columbia University Press,
2013.
25. Matthews E. Body-subjects and Disordered Minds. Oxford: Oxford
University Press, 2007.
26. Smith S.,Watson J. Reading Autobiography. A guide for Interpreting
Life Narratives, МN: University of Minnesota Press, 2001.
27. Stanghellini G., Ballerini M. Autism: Disembodied existence //
Philosophy, Psychiatry, & Psychology, Volume 11, Number 3,
September 2004, pp. 259-268.
78
Отзывы:
Авторизуйтесь, чтобы оставить отзыв