Петербургская университетская школа: философия, теория и методология истории на рубеже XIX - XX веков

Демченко Виктор Андреевич

Петербургская университетская школа: философия, теория и методология истории на рубеже XIX - XX веков

Работа посвящена исследованию историософской и теоретико-методологической специфики петербургской университетской школы на рубеже XIX-XX вв. В истории научного сообщества Петербурга период с 1884 по 1917 г. весьма неоднозначно оценивается в отечественной историографии, однако именно за этим временем прочно закрепилось понятие “кризиса” российской науки. Данное явление непосредственным образом отражает процесс переосмысления петербургскими учёными господствовавших ранее теоретических и методологических концепций и поиск ими новых ориентиров в своей научной деятельности. Анализ проблемы позволяет выявить противоречивый характер “кризиса”, который можно также интерпретировать как период расцвета и новую веху в истории петербургской университетской школы. Подробная характеристика научных трудов учёных-представителей трёх гуманитарных факультетов петербургского университета раскрывает особенности влияния “кризиса” как на развитие их собственных историософских и теоретико-методологических взглядов, так и на формирование подобных представлений на уровне каждого факультета.

История. Исторические науки

Дипломы

Вуз: Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ)

ID: 5a6f88237966e12684eea0cd

UUID: 48e2915d-0481-43e1-9b0a-35d01c1664bd

Язык: Русский

Опубликовано: почти 7 лет назад

Просмотры: 8

Демченко Виктор Андреевич

Источник: Санкт-Петербургский государственный университет

Комментировать 0

Рецензировать 0

Скачать - 974,5 КБ

Поделиться работой

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ «САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ» (СПбГУ) Выпускная квалификационная работа на тему: Петербургская университетская школа: философия, теория и методология истории на рубеже XIX-XX вв. по направлению подготовки 030600 - История образовательная программа бакалавриата История профиль: Отечественная история Выполнил: студент 4 курса очного отделения Демченко Виктор Андреевич Научный руководитель кандидат исторических наук, доцент Ростовцев Евгений Анатольевич Санкт-Петербург 2017 Содержание

Введение………………………………………………………………………...…3 Глава I. “Кризис” российской историографии рубежа XIX-XX вв…..……….22 Глава II. Философия, теория и методология истории в творчестве учёных Санкт-Петербургского (Петроградского университета)……………………....39 § 1. Историко-филологический факультет…….………………………...40 § 2. Восточный факультет……………………….………………………..70 § 3. Юридический факультет…………………….…………………….....83 Заключение……………………………………………………………………….98 Список использованных источников и литературы………………………….. 100 Список сокращений…………………………………………………………….114 M2

Введение Актуальность исследования. Укоренившееся в общественном сознании противопоставление Москвы и Петербурга как наиболее передовых культурных центров России восходит к началу XVIII в. Проводившиеся в это время Петром I радикальные преобразования стали основным фактором, предопределившим последующую историю разделения “старой” и “новой” Ро с с и и 1 . Е с л и ол и ц е т в о р е н и е м п е р в о й н е и зм е н н о в ы с ту п а л а первопрестольная столица, остававшаяся символом исконной русской культуры, то вторая, как правило, отождествлялась с Петербургом – городом, само существование которого было обусловлено становлением России на новый, европейский путь развития, главной опорой на котором и должна была стать новая столица. Своим зарождением данная антитеза обязана, главным образом, отечественной интеллигенции, для которой вопросы исторического развития России и её места в мире всегда оставались наиболее острыми и актуальными. Созданная узким слоем наиболее образованной части российского общества дихотомия вскоре расширила свои рамки: проблема Москва-Петербург постепенно становилась предметом всё более широкого общественного обсуждения2. Однако, чем активнее поставленный вопрос муссировался в литературе, тем более стереотипную форму он приобретал. Попытки переосмысления культурно-исторического образа Москвы и Петербурга вызывались к жизни множеством факторов (например, сменой внутри- или внешнеполитического курса, состоянием цензуры, ростом оппозиционных настроений в обществе и т.д.), в то время как сама оценка обоих городов в большинстве случаев абсолютизировалась, приобретая либо Тихонов В. В. Московская и петербургская школы “русских историков” в контексте дихотомии “Москва-Петербург” (конец XIX – начало XX в.) // Люди и тексты. Исторический альманах. 2012. М., 2013. С. 344. 1 2 Смирнов С. Б. Петербург-Москва: сумма истории. СПб., 2000. С. 8. M3

позитивный, либо негативный оттенок3. Несмотря на данное обстоятельство, Москва и Петербург, противопоставлявшиеся друг другу вплоть до падения Российской империи в 1917 г., вместе составляли целостное представление об отечественной науке и культуре на протяжении всего дореволюционного периода. Таким образом, процесс развития указанной проблемы не был однородным. В его течении можно выделить целый ряд значимых этапов. Во всех отношениях уникальной вехой в истории антитезы Москва-Петербург является рубеж XIX-XX веков. Ускорившиеся после Великих реформ процессы модернизации и урбанизации значительно нивелировали прежние социокультурные противоречия между обоими центрами. Но параллельно их место замещали новые образы: всё чаще в социальном сознании столица ассоциировалась с оплотом проправительственного бюрократического слоя, Москва же воспринималась как центр растущей оппозиционности, особенно ярко проявляющий себя в кризисные периоды4. В результате осмысление сущности культурных феноменов Москвы и Петербурга активизировалось с ещё большей силой. Одновременно выявлялись наиболее характерные их черты. Ввиду ощущения своей особой близости к культурному наследию Европы, Петербург отражал результат насчитывавшего уже несколько веков взаимодействия Ро ссии и Запада, занимая между ними некую промежуточную позицию, из чего следовала трудность отождествления города как с русским, так и с европейским культурным типом, его чрезвычайная толерантность и открытость внешнему миру. Все эти особенности непосредственно сказывались и на характере петербургского научного сообщества, в первую очередь на представителях гуманитарного его направления вследствие их большей чувствительности к переменам в культурной жизни страны. Тихонов В. В. Московская и петербургская школы “русских историков” в контексте дихотомии “Москва-Петербург” (конец XIX – начало XX в.) // Люди и тексты. Исторический альманах. 2012. М., 2013. С. 345-346. 3 4 Смирнов С. Б. Петербург-Москва: сумма истории. СПб., 2000. С. 70. M4

Параллельно в указанный хронологический период в России происходит окончательное оформление московской и петербургской университетских школ. Характер каждой из них стал отражением социокультурной обстановки, сложившейся к этому времени в обоих городах5. Отечественное научное сообщество также не смогло избежать воздействия той культурной атмосферы, которая окутывала каждый университет. Само понятие “школы” как феномена высшего образования в России можно рассматривать как средство для иллюстрации существовавших в российской научной среде расхождений между различными сообществами учёных6. Как Москва по своему духу противопоставлялась Петербургу, так и Московский университет противопоставлялся петербургскому. Университеты являлись е сте ственными цент рами притяжения для мыслящей интеллигенции обоих городов, приобретая для неё в некотором смысле аналогичное значение собственных “столиц”. Столичный университет нёс на себе множе ство штампов, закрепившихся в обще ственном сознании за Петербургом как бюрократическом центре страны. Сказывалось это не только на форме проведения учебных занятий, характере коммуникации между учёными, их лояльности правительству и относительной политической пассивности (в отличие от своих более оппозиционных московских коллег7 ), но и на научноисследовательской деятельности петербургских учёных8. При этом основные расхождения между университетскими центрами касались преимущественно вопросов теоретического и методологического характера. В частности, в Валк С. Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Валк С. Н. Избранные труды по историографии и источниковедению. СПб., 2000. С. 7. 5 Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт “русской исторической школы”. Казань, 2000. С. 113. 6 Ростовцев Е. А. Университет столичного города (1905-1917 годы) // Университет и город в России (начало XX века). М., 2009. С. 264. 7 Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 36. M5 8

данная тенденция прослеживается на примере развития исторической науки в рамках московской и петербургской университетских школ. К наиболее характерным чертам петербургской исторической школы ряд исследователей относит9: • Придание первостепенного значения источниковой базе, на основе анализа которой проводится дальнейшее исследование, идиографическая направленность научного исследования10 (в отличие от социологического подхода московских историков); • Отстаивание важности сбора, описания и последующей публикации источников, чем руководила, например, Археографическая комиссия в Петербурге, а также поощрение развития вспомогательных исторических дисциплин, специализирующихся на источниковедческой составляющей исторического исследования (в Москве подобные стремления были делом личной инициативы, они не были организованы и не носили централизованного характера); • П р е и м у щ е с т в е н н о е в н и м а н и е к ф а к т у, н е п р и я т и е малообоснованных гипотез (в сравнении с более вольными теоретическими построениями представителей московской школы); • Минимальная вовлечённость петербургских исследователей в вопросы, касающиеся политики (в то время как московские исследователи стремились к активному взаимодействию с властью через существующие в стране политические институты); • Отсутствие в среде учёных-историков Петербургского университета выраженных лидеров харизматического типа (в Москве же в области русской истории такой личностью был В. О. Ключевский, Тихонов В. В. Московская и петербургская школы “русских историков” в контексте дихотомии “Москва-Петербург” (конец XIX – начало XX в.) // Люди и тексты. Исторический альманах. 2012. М., 2013. С. 352-353. 9 10 Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 36. M6

имя которого носила московская историческая школа, в области всеобщей истории – В. И. Герье). Явившееся результатом культурно-психологической антитезы МоскваПетербург столь явное противопоставление университетских школ имело своим результатом формирование в каждой из них особого, “схоларного” самосознания11. Несомненно, данное обстоятельство создавало немалые трудности в процессе научного сотрудничества университетов12, создавая между ними чаще всего искусственные барьеры13. Особенно это касалось московских исследователей, Петербург же, напротив, неизменно оставался обителью для множества нестоличных учёных ввиду своей большей открытости14. Эклектизм духовной жизни столицы, сочетавшей в себе как европейскую, так и русскую культуру, а также чрезвычайная толерантность её университета к проникновению в свою среду самых разнообразных идейных течений предопределили уникальный облик петербургского научного сообщества, окончательно сложившийся на рубеже XIX-XX вв. Специфика университетской школы Петербурга оказывала непосредственное воздействие на научно-исследовательскую деятельность её представителей, в частности - на используемые ими теоретические и методологические концепции. Данные особенности нашли своё отражение в творчестве петербургских учёных-историков, что дало исследователям основание выделять в рамках петербургского университетского сообщества с а м о с тоя т е л ь н у ю и с то р и ч е с ку ю ш кол у. И зу ч е н и е т е о р е т и ко методологических и историософских взглядов представителей как Шмидт С. О. Жизнь и творчество историка С. Ф. Платонова в контексте проблемы “Петербург-Москва” // Шмидт С. О. После 75. Работы 1997-2001 годов. М., 2012. С. 488. 11 Письма С. Ф. Платонова П. Н. Милюкову. Окончание (Подг. В. П. Корзун, М. А. Мамонтова) // История и историки. 2003. Историографический вестник. М., 2003. С. 316-317. 12 13 Пресняков А. Е. Письма и дневники. 1889-1927. СПб., 2005. С. 661-663. Корзун В. П. Московская и петербургская школы русских историков в письмах П. Н. Милюкова С.Ф. Платонову // Отечественная история 1999. № 2. С. 176. M7 14

исторического, так и других гуманитарных факультетов Петербургского университета на рубеже XIX-XX вв. позволяет составить целостное представление о феномене данной школы, а также проследить его влияние на современное состояние философии, теории и методологии истории в рамках Санкт-Петербургского государственного университета. Объектом данной работы выступает петербургская университетская корпорация на рубеже XIX-XX вв. Предметом исследования является историософская и теоретикометодологическая специфика петербургской университетской школы. Хронологические рамки работы охватывают период с 1884 г., когда был принят новый университетский устав, закрепивший новую структуру университетов, до революции 1917 г. В ряде случаев для лучшего освещения и понимания рассматриваемой проблематики исследование охватывает более широкие хронологические рамки, включающие в себя период с 1860-х до начала 1880-х гг., а также часть истории советского периода вплоть до начала 1930-х гг. Цель работы – реконструировать основные черты петербургской школы философии, теории и методологии истории на рубеже XIX-XX вв. Исходя из поставленной цели в ходе работы решаются следующие задачи: • о п р е д е л е н и е к р у г а п р е д с т а в и т е л е й п е т е р бу р г с ко й университетской школы философии, теории и методологии истории, их места в университетской корпорации, значения различных подразделений университета в формировании школы; • выявление круга основных источников, связанных с развитием петербургской школы философии, теории и методологии истории; • анализ истории формирования и развития концепции “кризиса” российской исторической науки в конце XIX – начале XX вв. в отечественной историографии; M8

• оценка вызвавших данное явление внешних и внутренних причин, а также формирование представления о его сущности; • выявление специфики петербургской университетской школы в контексте развития российской и мировой исторической и философской мысли; • определение идейно-философского контекста развития школы (в том числе круга идейных, философских и теоретико-методологических концептов, повлиявших на творчество и взгляды петербургских учёных); • оценка влияния социа льного контекст а на развитие историософских взглядов представителей университетской школы. Источниковая база исследования представлена несколькими группами источников. Наибольшее значение для исследования имеют нарративные источники творческого происхождения, отражающие историософские и теоретико-методологические взгляды представителей петербургской университетской школы указанного периода (В. В. Бартольда, А. Д. Градовского, Н. И. Кареева, В. И. Ламанского и др.). В работе задействованы источники личного происхождения. Используемые мемуары и дневники отражают взгляды современников на феномен петербургской университетской школы, что позволяет проследить истоки её зарождения. Аналогичное значение имеют эпистолярные источники. M9

Также был задействован комплекс делопроизводственных источников, связанных с жизнью университета рассматриваемого периода15, в том числе – неопубликованные источники, отражающие служебную карьеру преподавателей Петербургского университета16. Историография проблемы огромна и включает в себя различные аспекты, связанные как с традицией изучения философии и методологии истории, так и со схоларной проблематикой. В рамках данного историографического обзора, учитывая специфику работы, целесообразно осветить развитие именно схоларного направления научных штудий. Прежде всего, интерес представляют обозрения преподавания наук и университетские отчёты. См.: Обозрение преподавания на юридическом факультете Имп. СанктПетербургского университета на [1901-1902, 1902-1903, 1903-1904] на учебный год. СПб., [1901-1904]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском [Петроградском] университете на [1904-1905, 1905-1906, 1906-1907, 1907-1908, 1908-1909, 1909-1910, 1910-1911, 1911-1912, 1912-1913, 1915-1916] учебный год. СПб. [Пг.], [1904-1912, 1915]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете за 1883-1884 академический год. СПб., 1883; Обозрение преподавания наук в Имп. СанктПетербургском университете на второе полугодие 1885-1886 учебного года. СПб., 1885; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на первое полугодие 1886-1887 учебного года. СПб., 1886; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на осеннее полугодие [1887-1889] учебного года. СПб., [1887-1889]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на весеннее полугодие [1888-1890] года. СПб., [1888-1890]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на осеннее и весеннее полугодия [1890-1900] года. СПб., [1890-1899]; Обозрение преподавания наук на историкофилологическом факультете Имп. Санкт-Петербургского [Петроградского] университета в осеннем полугодии [1901, 1904, 1915-1917, 1918] года. СПб. [Пг.], [б. г., 1916, 1918]; Обозрение преподавания наук на юридическом факультете Имп. Санкт-Петербургского [Петроградского] университета в осеннем полугодии [1909, 1911-1915, 1918] года и в весеннем полугодии [1910, 1912-1916] года. СПб. [Пг.], [1909, 1911-1915, 1918]; Обозрение преподавания наук по факультету восточных языков в [1900-1901, 1902-1903, 1903-1904, 1905-1906] учебном году. СПб., [б. г., 1902, 1905]; Обозрение преподавания наук по факультету восточных языков Имп. Петроградского университета в осеннем полугодии [1915, 1917, 1918] года и в весеннем полугодии [1916, 1918, 1919] года. Пг., [1915, 1917, 1918]; Отчёты о состоянии и деятельности Императорского Санкт-Петербургского [Петроградского] университета за 1882-1916 гг. СПб. [Пг.]: б. и., 1883-1916. 15 Материалы, извлечённые из формулярных списков преподавательского корпуса, отложившихся в РГИА (Ф. 733. Оп. 150. Д. 1396 и др.) и ЦГИА СПб (Ф. 14. Оп. 3. Д. 16328 и др.). M10 16

Традиционно антитеза Московского и Петербургского университетов рассматривалась отечественными исследователями на примере исторических школ Москвы и Петербурга 17, т.к. именно в данной области научного знания наиболее явно прослеживается их несхожесть. Впервые же проблема “петербургской университетской школы” выдвигается на обсуждение ещё в 90-х гг. XIX в. Одним из первых, кто положил начало дискуссии, продолжающейся уже более века, был представитель московской исторической школы - П. Н. Милюков, посетивший столицу в связи с научной командировкой с целью подготовки диссертационного исследования18. В Петербурге историк столкнулся с совершенно отличным от московского научным сообществом. Выступив с критикой во многом чуждого ему методологического подхода петербургских исследователей, П. Н. См.: Ананьич Б. В. “Петербургская историческая школа” // Россия в XX веке: судьбы исторической науки. М., 1996; Ананьич Б. В., Панеях В. М. О петербургской исторической школе и ее судьбе // Отечественная история. 2000. № 5. С. 105-113; Брачев В. С. “Наша университетская школа русских историков” и её судьба. СПб., 2001; Бычков С. П., Корзун В. П. Введение в историографию отечественной истории XX века. Омск, 2001; Корзун В. П. Московская и петербургская школы русских историков в письмах П. Н. Милюкова С. Ф. Платонову // Отечественная история 1999. № 2. С. 171-182; Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт “русской исторической школы”. Казань, 2000; Мягков Г. П. “Русская историческая школа”: Методологические и идейно-политические позиции. Казань, 1988; Погодин С. Н. “Русская школа” историков: Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий, М. М. Ковалевский. СПб., 1997; Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004; Ростовцев Е. А. Дискурс “петербургской исторической школы” в научной литературе // Фигуры истории, или “общие места” историографии. Вторые санкт-петербургские чтения по теории, методологии и философии истории. СПб., 2005. С. 303-341; Тихонов В. В. Московская и петербургская школы “русских историков” в контексте дихотомии “Москва-Петербург” (конец XIX – начало XX в.) // Люди и тексты. Исторический альманах. 2012. М., 2013. С. 344-378; Цамутали А. Н. Борьба направлений в русской историографии в период империализма. Л., 1986; Чирков С. В. Археография и школы в русской исторической науке XIX – начала XX века // Археографический ежегодник за 1989 г. М., 1990. С. 19-27; Шаханов А. Н. Русская историческая наука второй половины XIX - начала XX века: Московский и Петербургский университеты. М., 2003. 17 18 Милюков П. Н. Воспоминания (1859-1917). М., 1990. С. 160-161. M11

Милюков отмечал и ставил в “вину школе”19 многие из перечисленных выше её особенностей. Высказанные историком замечания основывались на представлении о чрезмерном внимании его столичных коллег к источниковой базе, что препятствовало в глазах учёного полноценному историческому исследованию. При всей относительности сделанных П. Н. Милюковым выводов невозможно игнорировать сам факт наличия на тот момент объективных расхождений между указанными историческими школами, а также то, что данная проблема получила широкий резонанс среди современников происходящих в российской науке явлений. Именно на рубеже XIX-XX вв. можно наблюдать распространение в научной среде представлений о “схоларности”: университеты начинают открыто противопоставляться друг другу, а отстаиваемые ими теоретические и методологические подходы всё чаще воспринимаются как “черты” школ. Высказанное П. Н. Милюковым мнение вскоре стало предметом рассмотрения уже петербургских исследователей. В частности, данная проблема нашла своё отражение в творчестве А. Е. Преснякова, осветившим её с диаметрально противоположных позиций. В этом отношении остаётся показательной речь историка, оглашённая им перед защитой докторской диссертации20, где отстаивается мысль о несостоятельности избранного московскими исследователями подхода ввиду излишнего его “социологизма”, толкованием источникового материала исходя из выдвинутой гипотезы, что неизбежно влечёт за собой искажение его содержания. Учёный подчёркивал: “научный реализм требует, чтобы вопросы ставились в зависимости от свойств изученного материала, а не навязывали ему того, чего он <…> дать Милюков П. Н. Рец.: Середонин С. М. Сочинение Джильса Флетчера “Of the russe common wealth” как исторический источник. СПб., 1891 // Русская мысль. 1892. № 2. Библиографический отдел. С. 66. 19 См.: Пресняков А. Е. Речь перед защитой диссертации под заглавием “Образование великорусского государства”. Пг., 1920. M12 20

не может, по основному своему характеру” 21. Что немаловажно, свою позицию А. Е. Пресняков объяснял, прежде всего, своей принадлежностью к “Петроградской”, как он сам её именовал, школе историков. Аналогичную позицию учёного можно наблюдать и в более поздних его трудах 20-х гг. XX в., однако со временем А. Е. Пресняков становится склонен проводить грань между московской и историко-юридической школой22. Изучение феномена петербургской исторической школы оказалось особенно затрудненно в 1920-х гг. в силу жёсткого идеологического контроля со стороны советской власти, а также завоевания господствующего положения школой М. Н. Покровского. Тяжелейшим ударом для представителей дореволюционной науки стало сфабрикованное “Академическое дело”. В результате с рубежа 1920-1930-х гг. обсуждение данной проблематики фактически оказывается под запретом. Лишь в начале 1940-х исследователями предпринимаются новые попытки обращения к истории петербургской школы. В своём фундаментальном историографическом труде Н. Л. Рубинштейн вновь вводит в научный оборот термин “школа”, ассоциируя его, в то же время, лишь с более монолитным в идейном отношении московским университетским сообществом23. Внутренняя теоретико-методологическая противоречивость петербургского университетского сообщества (“под двойным воздействием сложилось историческое мировоззрение С. Ф. Платонова, который <…> выделяет значение влияния Ключевского. Струя буржуазного экономизма, шедшая от Ключевского, находила поддержку в Петербургском университете в лице А. С. Лаппо-Данилевского <…> Наряду с этим основная тенденция государственной школы дополнялась сильным влиянием историкоюридической”24) послужила основанием отказаться от прежде принятого 21 Там же. С. 5. 22 Пресняков А. Е. Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский. Пг., 1922. С. 73. 23 Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С. 497-509. 24 Там же. С. 502. M13

восприятия его в качестве самостоятельной школы. Подобного видения феномена петербургской университетской школы придерживался и Г. В. Вернадский, отмечавший преобладающее влияние главы московской школы на развитие исторической науки в Петербурге25. Новую веху в истории исследования петербургской школы ознаменовали мемуары П. Н. Милюкова, написанные им за рубежом и вышедшие в свет в том же десятилетии. Историк, как и прежде, основывался на своих личных впечатлениях, которые произвела на него поездка в Петербург в конце XIX в. По-прежнему отмечая, что “в Петербурге вообще доживала точка зрения, установленная ещё Шлёцером: русскую историю нельзя писать, не изучив предварительно критически её источников”, на этот раз учёный обращает внимание также на влияние, оказываемое со стороны московской исторической школы на петербургских учёных, что отразилось на позициях молодых её представителей (например, А. С. Лаппо-Данилевского и А. Е. Преснякова)26. В конце 1940-х гг. публикуется известный текст профессора Ленинградского университета С. Н. Валка, детально проанализировавшего как состояние петербургской университетской школы рубежа XIX-XX вв., так и долгий процесс её становления с первой половины XIX вплоть до середины XX в.27. Так, факт основания школы учёный связывал со временем творчества М. С. Куторги, а период наивысшего её расцвета с А. Е. Пресняковым. Особо отмечая, что “роль и значение А. С. Лаппо-Данилевского выходили за пределы читаемых им курсов”28, С. Н. Валк, таким образом, утверждал, что наследие историка, несмотря на его обособленность в петербургском 25 Вернадский Г. В. Русская историография. М., 1998. С. 237-259. 26 Милюков П. Н. Воспоминания (1859-1917). М., 1990. С. 161. См.: Валк С. Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Валк С. Н. Избранные труды по историографии и источниковедению. СПб., 2000. С. 7-100. 27 28 Там же. С. 59. M14

университетском сообществе, оказывало прямое воздействие на облик школы в целом. Видение петербургской школы, предложенное С. Н. Валком, вскоре подверглось коренному переосмыслению советскими историками. Определённое влияние при этом оказал внешний фактор, т.к. именно в конце 1940-х – начале 1950-х происходит усиление идеологического контроля на фоне развернувшийся борьбы с любыми проявлениями инакомыслия. В частности, Л. В. Черепнин, подверг критике творчество С. Н. Валка, считая недопустимой концепцию преемственности между буржуазной и советской исторической наукой. Принявший толкование университетского сообщества Петербурга на рубеже XIX-XX вв. в качестве научной школы, учёный в то же время иначе трактовал её основные черты. В отсутствии единой методологии, постоянных теоретико-методологических поисках её представителей и обусловленной этим их разобщённости учёный усматривал проявление кризисного состояния российской науки указанного периода29. Понятие “школы”, таким образом, теряло привычное для конца XIX – первой половины XX вв. значение. Лишь в середине 1980-х гг. проблематика петербургской исторической школы вновь приобретает привычную форму. Более того, данный феномен начинает анализироваться в контексте взаимоотношений университетских школ в целях лучшего понимания их специфики. Используя в качестве основы для изучения школ свидетельства виднейших их представителей, А. Н. Цамутали приходит к выводу о преувеличенном и во многом необоснованном характере антитезы Московского и Петербургского университетов. Также наиболее объективным кажется признание факта влияния московской школы на петербургскую, но в ограниченных См.: Черепнин Л. В. А. С. Лаппо-Данилевский – буржуазный историк и источниковед // Вопросы истории. 1949. № 8. С. 30-51. M15 29

масштабах, т.к. последняя как до, так и после этого продолжала сохранять свою неповторимую специфику 30. Приведённая тенденция сохраняется вплоть до последнего десятилетия XX в. В историографии растёт интерес к изучению школ в контексте их взаимодействия в рассматриваемый период. Ученик С. О. Шмидта и С. Н. Валка, С. В. Чирков рассмотрел историю петербургской школы, акцентируя внимание на возглавляемом А. С. Лаппо-Данилевским направлении, в соотношении её с московским университетским сообществом. Продолжая заложенную ранее историографическую традицию, С. В. Чирков подчёркивал существование школы внутри школы, в равной степени отличной как от московской, так и петербургской в лице С. Ф. Платонова31. Таким образом учёным противопоставлялось так называемое “эмпирическое” и “теоретическое” её направления. Творчество С. В. Чиркова отразило общую для отечественной историографии тенденцию к возвращению анализа феномена петербургской исторической школы в рамки теории и методологии истории. По преимуществу в указанном направлении развивались исследования 1990-х гг., комплексно рассматривающие феномен петербургской школы с позиций истории её формирования и теоретико-методологических особенностей концептуальной её составляющей. В частности, Б. В. Ананьич, характеризуя особенности петербургской школы, поддерживает изложенное ранее мнение А. Е. Преснякова о, прежде всего, источниковедческой направленности школы, что коренным образом отличало её от московских исследователей, отвергавших подход свои коллег “от источника”32 . Фактическую критику традиций, заложенных школой В. О. Ключевского, Цамутали А. Н. Борьба направлений в русской историографии в период империализма. Л., 1986. С. 82. 30 Чирков С. В. Археография и школы в русской исторической науке XIX – начала XX века // Археографический ежегодник за 1989 г. М., 1990. С. 23-24. 31 См.: Ананьич Б. В. “Петербургская историческая школа” // Россия в XX веке: судьбы исторической науки. М., 1996. С. 670-675. M16 32

можно также наблюдать в совместном творчестве Б. В. Ананьича и В. М. Панеяха: развивая позицию, выраженную ещё дореволюционными петербургскими исследователями, учёные соотносят традиции школ в форме их антитезы33. Более того, особенности московской школы, по мнению исследователей, предопределили последующее её сближение с М. Н. Покровским, заложившим начала школы, которая, в отличие от традиций петербургской университетской школы, базировалась не на изучении источниковой базы, а “на заранее заданной схеме”34. Результатом данного процесса стал отказ от того теоретико-методологического разнообразия, которым характеризовалась петербургская школа рубежа XIX-XX вв., в пользу марксистского подхода, отвергнувшего богатое наследие дореволюционной исторической науки. Подобная интерпретация антитезы петербургской и московской исторических школ оказалась преобладающей в отечественной историографии последних лет XX в. Очередная попытка переосмысления данного феномена была предпринята Т. Н. Жуковской. Переосмысливая термин “школа”, историк указывает на целесообразность его использования в случае существования общности методологии, на основании чего и может быть установлено единство представителей научного сообщества35. Исследователем также затрагивается тема уникальности петербургской школы, обусловленной отчасти самой атмосферой Петербурга, допускающей и приветствующей открытость научному опыту Запада, определённое инакомыслие, в том числе и в научной среде, что нашло своё отражение в существовании нескольких научных направлений внутри школы, отчасти общим для обеих школ духом Ананьич Б. В., Панеях В. М. О петербургской исторической школе и ее судьбе // Отечественная история. 2000. № 5. С. 106-107. 33 34 Там же. С. 110. См.: Жуковская Т. Н. Некоторые размышления о “петербургской школе” // Третьи мартовские чтения памяти С. Б. Окуня: Материалы научной конференции. СПб., 1997. С. 8-14. M17 35

схоларности, распространённым в отечественной науке конца XIX – начала XX вв. 36. В ряду современных исследователей феномена петербургской исторической школы стоит отметить В. С. Брачева. Акцентируя внимание на роли С. Ф. Платонова в столичной университетской корпорации, учёный приходит к выводу о существовании “школы Платонова”37, объединявшей в себе учеников К. Н. Бестужева-Рюмина и являвшейся восприемницей заложенных им принципов научно-исследовательской деятельности. В качестве обоснования применения к петербургскому сообществу историков термина “школа” В. С. Брачев отмечает единство используемой его представителями методологии исследования, а также немалую зависимость учеников С. Ф. Платонова от идей своего наставника38 . Другой отличительной особенностью петербургских историков В. С. Брачев считает их ярко выраженный патриотизм, особенно проявивший себя при разгроме школы в 1929-1931 гг., считая данный критерий не менее важным при определении специфики школы39. С. Н. Погодин в своей работе ограничивается освещением существующих в отечественной историографии мнений касательно данного вопроса40. Выделяя основные критерии школы как феномена отечественной науки рубежа XIX-XX вв., автор избегает поддерживать какую-либо из указанных выше позиций по отношению к данному явлению, считая его недостаточно исследованным. 36 Там же. С. 10. Брачев В. С. Русский историк Сергей Фёдорович Платонов: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. СПб., 1996. С. 14. 37 Брачев В. С. “Наша университетская школа русских историков” и её судьба. СПб., 2001. С. 240. 38 39 Там же. С. 9. См.: Погодин С. Н. “Русская школа” историков: Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий, М. М. Ковалевский. СПб., 1997. M18 40

Феномен петербургской исторической школы нашёл отражение в творчестве В. П. Корзун, пришедшей к выводу о тесном взаимовлиянии университетских школ Москвы и Петербурга в конце XIX – начале XX вв. Исследователь также отмечает внутреннее деление петербургской школы на несколько самостоятельных направлений – учебную школу С. Ф. Платонова и академическую школу А. С. Лаппо-Данилевского 41 (а также существование не только эмпирического, но и “социологического” течений внутри школы42), однако, подвергая критике позицию, согласно которой эти течения сближались лишь в контексте их противостояния с московской университетской корпорацией43. Помимо трудов монографического характера, освещающих историю петербургской университетской школы рубежа XIX-XX вв., заслуживает внимания учебное пособие по историографии В. П. Корзун и С. П. Бычкова44, содержимое которого структурировано по методологическому принципу, а именно - по отдельным школам и направлениям в исторической науке. Результатом анализа истории петербургской исторической школы в конце XIX – начале XX вв., а также историографии по данной теме, становится вывод о её внутренней дифференцированности, что, в свою очередь, вызвало многочисленные разногласия среди исследователей по поводу существования внутри неё отдельных течений 45. Так, авторы, подвергая анализу теоретикометодологические концепции лидеров указанных направлений (учебного и академического), отмечают различную интерпретацию ими исторического источника. Объяснением этому может служить несовпадение избранных С. Ф. Платоновым и А. С. Лаппо-Данилевским в качестве руководящих в своей Корзун В. П. Образы исторической науки на рубеже XIX-XX вв. (анализ отечественных историографических концепций). Екатеринбург-Омск, 2000. С. 70. 41 42 Там же. С. 85. 43 Там же. С. 60-61. См.: Бычков С. П., Корзун В. П. Введение в историографию отечественной истории XX века. Омск, 2001. 44 45 Там же. С. 218. M19

исследовательской деятельности философских учений – позитивистского и неокантианского соответственно46. На современном этапе исследование истории петербургской школы активно развивается Е. А. Ростовцевым. В своих работах47 исследователь стремится составить комплексное представление о петербургской университетской школе посредством всестороннего изучения данного феномена, делая акцент на освещении её методологической специфики. Учёный пересматривает изложенную ранее концепцию Б. В. Ананьича и В. М. Панеяха, утверждая, что оставленные П. Н. Милюковым и А. Е. Пресняковым наблюдения о характерных чертах московской и петербургской исторических школ “рассматривают разные свойства историографических феноменов и не могут быть привлечены в качестве оснований для оценки одного и того же явления – “петербургской школы” <…> [и] во всяком случае, такая постановка вопроса невозможна без оговорки об эволюции школы, со специальным исследовательским пояснением в отношении механизма и этапов данного процесса”48. Также Е. А. Ростовцевым был проанализирован историографический контекст, в котором формировалось понятие “петербургской школы” 49. В статье “Методология истории петербургской исторической школы” исследователь попытался осветить 46 Там же. С. 149-151. См.: Ростовцев Е. А.: 1) А. С. Лаппо-Данилевский в петербургской университетской корпорации // Журнал социологии и социальной антропологии. 2013. Т. 16. № 3. С. 29-44; 2) А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004; 3) Дискурс “петербургской исторической школы” в научной литературе // Фигуры истории, или “общие места” историографии. Вторые санкт-петербургские чтения по теории, методологии и философии истории. СПб., 2005. С. 303-341; 4) Методология истории петербургской исторической школы // Петербургские чтения 98-99. СПб., 1999. С. 412-415; 5) Термин “Петербургская историческая школа” в историографических источниках // Петербургские чтения 98-99. СПб., 1999. С. 415-418. 47 Ростовцев Е. А. Дискурс “петербургской исторической школы” в научной литературе // Фигуры истории, или “общие места” историографии. Вторые санкт-петербургские чтения по теории, методологии и философии истории. СПб., 2005. С. 332. 48 См.: Ро стовцев Е. А. Термин “Петербургская историче ская школа” в историографических источниках // Петербургские чтения 98-99. СПб., 1999. С. 415-418. M20 49

методологическую специфику петербургской исторической школы в конце XIX – начале XX вв., в результате чего стало возможным выделить несколько этапов в процессе её развития и сделать заключение о становлении в последние годы XIX в. нескольких направлений внутри петербургской школы (эмпирического во главе с С. Ф. Платоновым и теоретического, возглавляемого А. С. Лаппо-Данилевским50). Данная мысль находит своё развитие и в более поздней работе Е. А. Ростовцева, посвящённой творчеству А. С. Лаппо-Данилевского, где также отстаивается идея о существовании уникальной методологиче ской традиции, лежащей в о сновании петербургской исторической школы51. Таким образом, можно заключить, что феномен петербургской школы в отечественной историографии имеет весьма противоречивый характер. Данное обстоятельство обусловливалось как различной трактовкой учёными самого термина “школа”, так и несовпадением целей их исследований. Обращение учёных к указанной проблематике вызывалось разными причинами - от демонстрации личной принадлежности к данному направлению историографии до стремления сформировать представление о российской исторической науке в целом, что становится особенно актуальным на современном этапе развития отечественной историографии. Наиболее объективным при этом представляется анализ теоретикометодологической специфики университетских школ в России, отражающей их характерные особенности. Научная новизна данной работы заключается в том, что впервые в отечественной историографии производится попытка комплексного осмысления феномена петербургской университетской школы с точки зрения фокусного рассмотрения теоретико-методологических и философскоисторических работ её представителей. Кроме того, впервые тема “кризиса” См.: Ростовцев Е. А. Методология истории петербургской исторической школы // Петербургские чтения 98-99. СПб., 1999. С. 412-415. 50 Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 45-48. M21 51

российской историографии на рубеже XIX-XX вв. связывается со схоларной проблематикой. Структура работы определяется задачами данного исследования. Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы. Во введении обосновывается актуальность темы, определяются объект и предмет исследования, указываются хронологиче ские рамки, формулируются цели и задачи, структура работы. В первой главе производится анализ истории формирования представлений о “кризисе” отечественной науки на рубеже XIX-XX вв., а также рассматривается его оценка и трактовка в отечественной историографии. В о вто р о й гл а в е п р ед п р и н и м а е т с я п о п ы т ка и с с л ед о ват ь историософские и теоретико-методологические особенности петербургской университетской школы в указанный период на примере творчества её представителей в рамках трёх разных гуманитарных факультетов и оценивается влияние указанного “кризиса” на трансформацию научных концепций петербургских учёных. В заключении формулируются основные выводы и наблюдения в отношении рассматриваемой проблемы. Глава I. “Кризис” российской историографии Современный этап развития отече ственной историографии характеризуется устойчивым ростом интереса исследователей к проблеме так называемого “кризиса” исторической науки в России на рубеже XIX-XX вв. Данная тенденция во многом обусловливается происходящими в российской историографии постсоветского времени процессами поиска новых теоретикоM22

методологических ориентиров, являющимися следствием отказа от прежнего, основанного на марксистской концепции научного подхода. Обращение к истории во многом схожего периода развития научного знания отражает стремление современных учёных найти решение обозначившейся в конце XX в. проблемы теоретико-методологических поисков, т.к. значительное количество выдвинутых наукой в конце XIX – начале XX в. вопросов остаются актуальными до сих пор. Следует оговориться, что термин “кризис”, используемый в данном исследовании для обозначения состояния как российской историографии на рубеже XIX-XX вв., так и отечественной науки данного периода в целом, неизменно употребляется в кавычках с целью подчеркнуть неоднозначное, отличное от традиционного его значение, которое выходит за рамки исключительно негативного его толкования. Сам же вопрос “кризиса” становится предметом широкого обсуждения гораздо ранее рубежа XX-XXI вв. Интерес к данному явлению был проявлен ещё его современниками. При этом, в целом, в российской гуманитарной и исторической науке рубежа XIX-XX вв. можно наблюдать оптимизм относительно перспектив развития теоретического и методологического знания. Подобное отношение проистекало от представителей различных направлений научного знания – правоведов, философов, историков и пр. В частности, ими отстаивалось мнение, согласно которому происходящая смена философских парадигм возвращает научное знание в надлежащие рамки, а также оставляет в прошлом предвзятое толкование исторического процесса52. Последующее осмысление “кризиса” постепенно видоизменялось. Так, под влиянием революционных событий 1905-1907 гг. его трактовка русскими философами принимает более негативный оттенок53. Именно в это время определение процессов, происходивших в российской науке в конце XIX – 52 См.: Проблемы идеализма: сб. статей. Ред. Новгородцев П. И. М., 1902. Нечухрин А. Н. Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в. - 1917 г.). Гродно, 2003. С. 92. M23 53

начале XX вв., в наилучшей степени соответствует привычному определению кризиса: активно приводятся ассоциации его с полной потерей исследовательских ориентиров, общим разочарованием в философском знании. В глазах научного сообщества “кризис” начинает выглядеть всеохватывающим, выходящим за пределы научной среды, т.е. он рассматривается как кризис мировоззрения54. Более того, обращение к эпистемологии как к средству, с помощью которого может быть достигнуто его разрешение и преодоление, кажется заведомо неверным, т.к. подобный подход к проблеме приводит лишь к её эскалации и усугублению наблюдавшейся в это время апатии. Иначе теоретико-методологические и историософские поиски в российском академическом сообществе рубежа веков интерпретировались представителями отече ственной историче ской науки. Так, ещё современниками наблюдавшегося “кризиса” выделялся целый комплекс причин, предопределивших особое внимание исследователей к проблемам философии, теории и методологии истории55: во-первых, сказывалась растущая в России популярность идей Баденской школы неокантианства; вовторых, параллельно наблюдалось усиливавшееся влияние марксизма. Данные процессы протекали на фоне разочарования в свойственной позитивизму идее прогресса, т.к. бурно развивавшееся в это время научнотехническое развитие не соответствовало в глазах мировой общественности понятию “прогресса” ввиду того, что в погоне за общественным благополучием игнорировались потребности отдельной личности 56. В результате можно было наблюдать столкновении идеализма и материализма как теоретико-методологических ориентиров в процессе познания истории и закономерностей, историческим процессом управляющими. Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 8. 54 Хвостов М. М. К вопросу о задачах истории // Сборник статей, посвящённых Василию Осиповичу Ключевскому. Ч. 2. М., 1909. С. 795. 55 56 Виппер Р. Ю. Очерки теории исторического познания. М., 1911. С. 12. M24

Тем не менее, в предреволюционный период в научной среде оставалась надежда на преодоление “кризисного” состояния, в котором оказалась отечественная наука, посредством обращения к эпистемологии и наиболее современным на тот момент достижениям немецкой философской мысли. В таком со стоянии оказалась ро ссийская наука перед революционными событиями 1917 г., обозначившими собой новую веху в истории изучения рассматриваемой проблемы. Вскоре после событий октября 1917 г. можно наблюдать новые попытки толкования теоретико-методологических поисков российских учёных в конце XIX – начале XX вв. Кардинально меняются представления о вызвавших их к жизни факторах: взгляд на эпистемологическую составляющую как на первостепенный фактор в развитии данной проблемы сменяется видением причин “кризиса” в сфере изменившихся внешних обстоятельств. Само же понятие “кризиса” всё чаще связывается с отказом от позитивистского учения в пользу неокантианства57. В методологическом отношении данное обстоятельство означало переориентацию внимания исследователя на изучение отдельных фактов (в противовес исследованию явлений), исторической роли конкретного индивидуума (в отличие от позитивистской установки на изучение крупных социальных групп). Безусловно, произошедший в России слом старого режима и последовавший за ним острый социокультурный кризис явился непосредственной причиной аналогичного кризиса в мировоззрении российских учёных. О масштабах его можно судить на примере того обстоятельства, что именно второе десятилетие XX в. ассоциировалось в общественном сознании с окончательным отказом от привычных для предшествующего столетия форм и способов научного мышления. Столкновение с новыми идеями, выдвигавшимися на рассмотрение самой действительностью, сопровождалось разрывом с прежними теоретическими и методологическими установками, поскольку осмысление 57 Виппер Р. Ю. Кризис исторической науки. Казань, 1921. С. 13. M25

назревших проблем оказалось невозможным в рамках существовавшей ранее традиции. Происходит усложнение исторического и историософского мышления учёных, наблюдается его большая открытость, т.к. поиск путей выхода из сложившегося кризисного положения требовал привлечения самых разнообразных по своему содержанию концепций 58. Так, всё чаще акцентируется внимание на воздействии внешних условий на развитие научного знания, предпринимаются попытки оценки роли наблюдаемых в экономике и политике процессов в теоретико-методологических поисках в рамках университетских сообществ. Осмысление воздействия указанных факторов на практике приводило к серьёзным разногласиям в академической среде. Отсутствие единого мнения в оценке причин указанного “кризиса” в отечественной науке вполне закономерным следствием имело расхождение мнений учёных о способах его преодоления. Условно исследователей можно разделить на тех, кто поддержал революцию и её воздействие на развитие историософского и теоретико-методологического знания, и тех, чьё отношение к новой действительности оказалось крайне негативным. Первые традиционно выступали в поддержку рационализма как основы методологического подхода в целом, что подразумевало всестороннее переосмысление прежних научных схем. Вторые же всё более явно начинали примыкать к позициям представителей философского знания, которые и ранее, ещё в довоенные годы, были склонны видеть разрешение сложившейся проблемы с диаметрально противоположных позиций. Становившийся очевидным не только мировоззренческий, пронизывающий общество в целом, но и масштабный социокультурный кризис имел своим следствием общее разочарование в рационалистических принципах59. Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 10. 58 59 См.: Карсавин Л. П. Введение в историю. (Теория истории). Пг., 1920. M26

Одним из первых проблематику “кризиса” обозначил профессор Московского университета Роберт Юрьевич Виппер (1859-1954). Известного своими исследованиями по истории античности учёного интересовали также историософские и теоретико-методологические вопросы исторического познания. В своих трудах Р. Ю. Виппер дистанцируется от традиционных для отечественной науки предшествующего периода констант, совершенно поновому осмысливая проблему пути исторического развития. Особый взгляд историка на происходящие в отечественной историографии изменения нашёл своё отражение в его труде “Кризис исторической науки” (1921). Лейтмотивом данной работы стала мысль о наметившемся упадке господствовавшей ранее историософской традиции 60. Позитивизм стал рассматриваться как устаревшая, исчерпавшая себя форма исторического познания. Р. Ю. Виппер замечает: “есть ли у нас прежняя вера во всеобщий прогресс человечества, видим ли мы в нём выражение высшего закона исторической жизни <…> кажется, огромное большинство поколеблется ответить утвердительно” 61. И хотя учёные оставались “вполне ещё подчинены “реализму” позитивной науки”, действовали “по её традициям”62, в российской исторической науке стали всё острее вставать вопросы теории познания. Разочарование это лишь усиливалось на фоне нараставшей социальной напряжённости конца XIX и особенно начала XX века 63. Следствием данного “кризиса” стало радикальное переосмысление самой роли учёного в процессе исследования64. Нечухрин А. Н. Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в. - 1917 г.). Гродно, 2003. С. 119. 60 61 Виппер Р. Ю. Кризис исторической науки. Казань, 1921. С. 17. Виппер Р. Ю. Несколько замечаний о теории исторического познания // Вопросы философии и психологии. М., 1900. Кн. III (53). С. 452. 62 Леонтьева О. Б. Кризис в российской исторической науке рубежа XIX-XX вв. в понимании современной историографии // Учёные записки Казанского университета. Гуманитарные науки. 2015. Т. 157. № 3. С. 68. 63 64 Виппер Р. Ю. Кризис исторической науки. Казань, 1921. С. 13. M27

В то же время происходивший в российской научной среде процесс Р. Ю. Виппер не отождествлял с застоем или регрессом, в большей степени воспринимая его как очередной и очень значимый этап в развитии научной мысли. По большей степени данные изменения обусловливались происходившими в конце XIX столетия трансформациями в европейской философской мысли. Понятие же “кризиса” переносилось исключительно на теоретический и методологический аспекты исследовательской деятельности. Причём оценивался “кризис” весьма положительно65: разочарование в позитивизме, ранее господствовавшим в научной среде, сопровождалось отказом от присущей ему схоластики, догматики и метафизики66. Обращение же к новым философским течениям позволяло создать качественно новую теоретическую основу исторического познания. В последующем данный феномен стал объектом изучения советской историографии67. Последователями исторического материализма было использовано представление исследователей старой школы о кризисном состоянии науки конца XIX – начала XX вв. в качестве объяснения гибельности следования по пути идеализма. Иными словами, “кризис” в трудах советских учёных ассоциировался, во-первых, исключительно с состоянием дореволюционной науки, а во-вторых, - с ложным направлением избранного ею развития, недостаточной методологической цельностью68, что и привело к известному мировоззренческому надлому в академической среде69. Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 6. 65 66 Там же. С. 7. Леонтьева О. Б. Кризис в российской исторической науке рубежа XIX-XX вв. в понимании современной историографии // Учёные записки Казанского университета. Гуманитарные науки. 2015. Т. 157. № 3. С. 69. 67 Черепнин Л. В. Кризис буржуазной исторической науки в период империализма // Очерки истории исторической науки в СССР: в 3 т. М., 1963. Т. 3. С. 240. 68 Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 11. M28 69

Более определённая трактовка понятия “кризиса”, а также вызвавших его причин, позволила более отчётливо очертить границы его истории. Т.к. качественно новое состояние российской науки рубежа веков связывалось советскими историками с её ориентированием на идеализм неокантианской философии, то и зарождение указанного “кризиса” следует относить к концу XIX в, когда становится возможным проследить первые признаки влияния Фрайбургской школы на взгляды отечественных исследователей70 . Основными этапами в истории самого “кризиса” историки-марксисты выделяли революционные события 1905-1907 гг., ставшие первым серьёзным ударом по мировоззрению русской интеллигенции, оттолкнувшие её от социалистических лозунгов и обусловившие её поворот к религиозной философии, и потрясения 1917 года, окончательно поставившие либерально настроенное учёное сообщество в оппозицию новому режиму и, как следствие, обозначившие вступление наблюдавшегося мировоззренческого кризиса в завершающую стадию. Естественно, подобный взгляд на происходившие в конце XIX – начале XX вв. процессы в российском академическом сообществе оказался чрезвычайно идеологизированным и был не в состоянии объективно истолковать сущность сложившейся проблематики. Марксистская историография весьма односторонне толковала понятие “кризиса” науки дореволюционного периода, оценивая его как абсолютно негативный, регрессивный процесс и упуская важные детали данного явления, без учёта которых невозможно составить истинное представление о нём. Объявление марксистко-ленинской концепции истории единственно верной лишь усугубляло положение, события же 1930-х гг., связанные с ужесточением Покровский М. Н. Профессор Р. Виппер о кризисе исторической науки // Под знаменем марксизма. 1922. № 3. С. 33. M29 70

сталинского режима, и вовсе не оставляли пространства для дискуссий, связанные с поднятой проблемой, вплоть до 1950-х гг.71. “Оттепель” в общественной жизни СССР позволила вновь, хотя и в весьма ограниченном масштабе, вернуться к исследованию кризисного состояния отечественной науки конца XIX – начала XX вв. Не считая возможным выйти за рамки, очерченные марксистской идеологией ещё в 1920-1930-е гг., отечественные учёные, тем не менее, пытались по возможности осветить данный вопрос с иных, более научных позиций. В частности, несмотря на ставшую традиционной оценку кризиса российской науки рубежа веков как отражение упадка либеральной идеологии в целом, её тяготения к всё большей реакционности, преподносилась, прежде всего, его теоретико-методологическая сторона72. Однако по-настоящему поворотным моментом в истории развития поставленного ещё до революции вопроса стали 60-е гг. XX в. Параллельно сугубо марксистскому толкованию российской науки рубежа XIX-XX вв. и процессов, в ней происходивших (усиление реакционности, критика формационного подхода к истории и пр.), предпринимается попытка изучения “кризиса” российской науки с новых позиций. Одним из первых это удалось М. А. Алпатову 73. В своём исследовании историк пришёл к выводу, что в методическом творчестве дореволюционных учёных имелось прогрессивное начало74. Аргументируя свою позицию, М. А. Алпатов См.: Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов (Историографические очерки, критические статьи и заметки). М.; Л. 1933. Вып. I. 327 с.; Вып. II. 450 с.; Рубинштейн Н. Л. Классовая борьба на историческом фронте. Иваново-Вознесенск, 1931. С. 54. 71 Нечухрин А. Н. Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в. - 1917 г.). Гродно, 2003. С. 4. 72 Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 15. 73 См.: Алпатов М. А. Кризис русской буржуазной медиевистики в начале XX века // Проблемы историографии: Тезисы и рефераты докладов и сообщений на межвузовской конференции. Воронеж, 1960. С. 23-26. M30 74

указывает на конкретные достоинства буржуазной науки, как то: активная археографическая и источниковедческая деятельность, развитие теоретикометодологических аспектов исследовательской деятельности и пр.75. Ввиду этого представляется возможным утверждать, что “кризис” рубежа XIX-XX столетий перестал рассматриваться как агония буржуазной науки. Более того, впервые в советской историографии выдвигается идея преемственности (пусть и крайне ограниченной) между буржуазной и советской наукой, а вместе с тем вновь актуализируется проблематика “кризиса” науки. Новые веяния в научном знании нашли своё развитие в фундаментальном историографическом труде - “Очерках истории исторической науки в СССР”, где тема “кризиса” освещалась с позиций, объединявших ранее высказанные предположения как о преобладании методологической составляющей “кризиса”, так и обусловленности его поворотом буржуазной науки от материализма к идеалистической ф и л о с о ф и и 76 . И н ы м и с л о ва м и , д а н н а я п р о бл е ма в н о в ь с т а л а характеризоваться как двойственная, что оказалось большим достижением отечественной историографии после долгого периода полного её запрета. Постепенно проблематика “кризиса” становится объектом изучения теоретико-методологического направления советской историографии, что подразумевало и более серьёзный анализ поставленного вопроса77. В 1970-х гг. исследователи отмечают двойственную природу происходивших на рубеже XIX-XX вв. изменений и в данной области исторического знания. В частности, подобные высказывания имели место на посвящённой проблемам развития буржуазной историографии Всесоюзной историографической 75 Там же. С. 26. Черепнин Л. В. Кризис буржуазной исторической науки в период империализма // Очерки истории исторической науки в СССР: в 3 т. М., 1963. Т. 3. С. 268. 76 Леонтьева О. Б. Кризис в российской исторической науке рубежа XIX-XX вв. в понимании современной историографии // Учёные записки Казанского университета. Гуманитарные науки. 2015. Т. 157. № 3. С. 69. M31 77

конференции78. Сохранялась прежняя точка зрения на ограниченность достижений дореволюционной науки, которая оказалась не в состоянии с формулировать сколько-нибудь цельную и непротиворечивую теоретическую концепцию, а также эффективно разрешать возникающие перед ней задачи79. Тем не менее, бесспорной признавалась важность формирования на основе неокантианства методологии истории в качестве самостоятельного научного направления, последующего расширения д и а п а з о н а р а с с м ат р и в а е м ы х е ю в о п р о с о в , р а с п р о с т р а н е н и я эпистемологического подхода в исследовательской деятельности учёных 80. Таким образом, можно наблюдать отказ от трактовки “кризиса” российской науки как её всестороннего регресса. Согласно данной позиции, происходившие отечественной науке в конце XIX – начале XX вв. процессы в большей степени оказались обусловлены именно её развитием, имевшим, однако, свою оборотную сторону в виде существовавшего среди отечественных учёных состояния неопределённости, явившегося следствием отказа от прежних теоретико-методологических схем на основе позитивистской философии и относительной слабостью новых, ещё не окрепших концепций неокантианского толка, которые всё же приобретали для учёных значение ориентиров в их научной деятельности81. Так, именно с рубежа 70-80-х гг. XX в. можно наблюдать возвращение к восприятию проблемы “кризиса” дореволюционной науки как противоречивого, одновременно имевшего как положительные, так и отрицательные стороны См.: Могильницкий Б. Г. Современный этап кризиса буржуазной исторической науки // Вопросы истории. 1980. № 9. С. 62-67. 78 Мягков Г. П. “Русская историческая школа”: Методологические и идейно-политические позиции. Казань, 1988. С. 169. 79 Хмылёв Л. Н. Проблемы методологии истории в русской буржуазной историографии конца XIX – начала XX в. Томск, 1978. С. 71-72. 80 Синицын О. В. Неокантианская методология истории и развитие исторической мысли в России в конце XIX – начале XX вв. Казань, 1998. С. 5. M32 81

процесса. Собственно, понятие “кризиса” связывалось лишь с его методологической стороной. Тем не менее, установившееся единство мнений в оценке сущности “кризиса” науки в конце XIX – начале XX вв. отнюдь не разрешило проблемы его периодизации. Различная интерпретация его границ обусловливалась отсутствием единства во взглядах на вызвавшие его причины. С точки зрения непосредственной взаимосвязанности “кризиса” в академическом сообществе с ростом реакционности интеллигенции (как реакции на зарождение социалистического движения), его следует датировать 1890-ми годами82. Если же аргументировать происходившие в дореволюционной науке изменения как проявление кризиса либерализма в России, то начало их следует отнести к 1905-1907 гг.83. Разное видение причин “кризиса” было обусловлено как попытками объяснения его неоднозначности и уникальности, так и склонностью выйти за пределы его понимания исключительно как кризиса методологии. Именно из стремления выделить в сущности “кризиса” иные составляющие (политическую, концептуальную) следовала неоднозначность оценки истории его формирования и основных этапов в его развитии84. В частности, заслуживает внимания выдвигавшееся деление кризиса в соответствии с развитием творчества наиболее характерных для каждого периода представителей науки, что, естественно, См.: Алпатов М. А. Кризис русской буржуазной медиевистики в начале XX века // Проблемы историографии: Тезисы и рефераты докладов и сообщений на межвузовской конференции. Воронеж, 1960. С. 23-26. 82 См.: Могильницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX в. – начала 900-х годов. Томск, 1969; Нечухрин А. Н. Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в. - 1917 г.). Гродно, 2003; Хмылёв Л. Н. Проблемы методологии истории в русской буржуазной историографии конца XIX – начала XX в. Томск, 1978. 83 Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 17. M33 84

подразумевало акцент на зависимость развития “кризиса” от его концептуального наполнения 85. Другим немаловажным явлением в советской историографии стало взаимное сближение вышеизложенных гипотез о зарождении кризиса, рассматривающих в качестве знакового для его появления либо последнее десятилетие XIX в., либо Первую русскую революцию, т.к. подобная трактовка также выходила за привычные рамки определения “кризиса” как сугубо методологического явления. Происходившие в отечественной науке рубежа XIX-XX вв. процессы в свете нового научного подхода анализировались в контексте социально-политического развития общества. Так, Л. В. Черепнин предложил в качестве основных вех в развитии кризисного состояния дореволюционной науки в России, во-первых, события середины первого десятилетия XX в. как предопределившие первую стадию переосмысления русскими учёными теоретико-методологических основ исследовательской деятельности, характеризовавшуюся их реакционным уклоном; во-вторых, - 1914-1917 года, когда заданная в годы первой революции тенденция многократно возросла86. По-иному данная проблематика была осмыслена с позиций, наиболее близким по своему содержанию к тенденции, имевшей место в советской историографии в 1970-х гг. Прежняя убеждённость в “кризисе”, прежде всего, буржуазной методологии теперь позволяла выделить в указанном проце ссе не сколько этапов. Распро странённым стало деление, основывающееся на господстве в научной среде сначала позитивистского, а затем неокантианского учений. Согласно иной точке зрения, не менее оправданной является более дробная дифференциация “кризиса”, рассматривающая конец XIX в. как время определения дальнейшего вектора развития ещё только зарождавшегося процесса переосмысления теоретико- 85 Там же. Черепнин Л. В. Кризис буржуазной исторической науки в период империализма // Очерки истории исторической науки в СССР: в 3 т. М., 1963. Т. 3. С. 243-245. M34 86

методологических основ научного знания, период с начала XX в. до конца Первой русской революции в качестве глубокого гносеологического кризиса отечественной науки, время же после 1907 г. - как период, обозначивший окончательное становление в науке новых теоретических схем, главным образом, на основе неокантианской философии87. Спорным оставался и вопрос датировки завершения “кризиса”. Л. Н. Хмылёв подверг критике взгляд на революционные события 1905-1907 гг. как заключительный период его существования, считая, что именно 1917 год разграничил окончившуюся “кризисом” историю дореволюционной науки от времени формирования новой, основывающейся на марксистском учении науки88. Согласно иной концепции, отстаивающей существование периода развития “кризиса” после октября 1917 г., неправомерно отождествлять окончание “кризиса” как единовременное событие: данный процесс продолжился и после революционных событий, неся в себе значительный массив традиций дореволюционной научной традиции89. Новую веху в истории исследования феномена “кризиса” положила эпоха перестройки, а затем и демонтаж советской власти. Ослабление идеологического контроля во второй половине 1980-х гг. способствовало коренной перемене в восприятии советскими учёными указанного явления, всё чаще интерпретируемого как “кризис” отечественной науки в целом, в отличие от прежнего его отождествления исключительно с буржуазным периодом её истории. В частности, Б. Г. Могильницкий предложил гипотезу о двойственной природе “кризиса” российской историографии рубежа XIX-XX вв., считая данное явление закономерным и необходимым90. Исследователь См.: Хмылёв Л. Н. Проблемы методологии истории в русской буржуазной историографии конца XIX – начала XX в. Томск, 1978. 87 88 Там же. С. 32-33. Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. С. 19. 89 Могильницкий Б. Г. История исторической мысли XX века: Курс лекций. Вып. I: Кризис историзма. Томск, 2001. С. 59. M35 90

также был склонен видеть в нём свидетельство развития отечественной науки, принявший подобный характер ввиду радикального переосмысления господствовавших ранее в ней теоретико-методологических схем 91. Подобная трактовка “кризиса” неизбежно выводит его за рамки привычного смысла соответствующего термина, не учитывающего всей сложности его содержания. Логическим следствием подобной трансформации является изменение постановки вопроса об истории развития указанного процесса, который не ограничивается историей буржуазной историографии, т.е. концом 1910-х гг., выходя далеко за её пределы и накладывая отпечаток на развитие советской историографии, а также находит своё отражение в других гуманитарных областях научного знания. Конец XX в. в значительной степени актуализировал вопрос “кризиса” исторической науки на рубеже XIX-XX вв. ввиду во многом схожего состояния, в котором оказалось отечественное научное сообщество в первые годы постсоветского периода. Вновь погружённые в теоретикометодологические поиски альтернатив в исследовательской деятельности, российские учёные кардинально меняли своё в недавнем прошлом негативное отношение к состоянию науки предшествующего рубежа веков92. Так, А. Н. Нечухрин трактовал состояние российской науки конца XIX – начала XX в. как общий кризис позитивизма в среде учёных, что имело своим следствием переосмысление ими теоретико-методологических основ исследовательской деятельности, что впоследствии отразилось на появлении так называемого “критического” позитивизма93. Отдельного внимания заслуживает идея взаимосвязанности упомянутого “кризиса” исторической науки с общим кризисом Корзун В. П. Отечественная историческая наука на рубеже XIX-XX веков: “кризис” или расцвет? // Очерки истории отечественной исторической науки XX века. Омск, 2005. С. 18. 91 Корзун В. П. Образы исторической науки на рубеже XIX-XX вв. (анализ отечественных историографических концепций). Екатеринбург-Омск, 2000. С. 7. 92 Нечухрин А. Н. Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в. - 1917 г.). Гродно, 2003. С. 244-245. M36 93

гуманитаристики в России на рубеже XIX-XX вв., что отразилось на переосмыслении устоявшихся на тот момент взглядов о задачах и методологии научно-исследовательской деятельности. Данная концепция представлена в творчестве Н. М. Дорошенко, отстаивающей мысль о наличии нескольких подходов на рубеже XIX-XX вв. в процессе поиска выхода из сложившегося теоретико-методологического кризиса в отечественной исторической науке, либо ориентирующихся на образ, в большей степени свойственный естественнонаучному направлению, либо акцентирующих своё внимание на исторических фактах, личностях, т.е. подчёркивающих высокое значение психологического фактора94. В связи с этим становится закономерным вопрос: какое из философских направлений в наибольшей степени соответствовало существовавшим в конце XIX – начале XX вв. теоретико-методологическим запросам отечественного научного сообщества? Возможно, что именно неокантианству суждено было стать наиболее вероятной и естественной сменой позитивистскому учению, т.к. данные философские направления в рассматриваемый период представляли собой наиболее распространённые формы научной философии95. Таким образом, можно отметить весьма противоречивую оценку в историографии как сущности “кризиса” российской исторической науки рубежа XIX-XX вв., так и факторов, обусловивших появление данного феномена. Подобные разногласия объясняются, во-первых, непрерывной трансформацией отечественной историографической традиции на протяжении всего периода исследования указанного явления, во-вторых, воздействием внешних причин (например, господствующей идеологии) на его трактовку исследователями. Данное обстоятельство значительно затрудняет интерпретацию существовавших в отечественной науке в конце Дорошенко Н. М. Философия и методология истории в России (конец XIX – начало XX в.). СПб., 1997. С. 6-7. 94 Малинов А. В., Погодин С. Н. Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский: историк и философ. СПб., 2001. С. 173. M37 95

XIX – начале XX вв. процессов, в том числе и в качестве кризисных. Однако представляется возможным выделить некие общие закономерности при попытках толкования причин и самого понятия “кризиса” российской историографии. К их числу можно отнести представление: • о постепенном отказе российских учёных в своей научной деятельности от позитивистского подхода; • об их обращении к теории познания в поисках новых философских ориентиров; • о мощном влиянии достижений немецкой философской мысли на творчество отечественных историков, прежде всего – Баденской школы неокантианства; • о создании в рассматриваемое время качественно новых основ исторического познания и усложнении историософского мышления, а также закладывании основ методологии истории как самостоятельного научного направления; • об отсутствии в отечественной научной среде теоретико- методологического единства; • о закономерности данного пути развития для российской историографии конца XIX – начала XX вв. Несмотря на существование множества спорных вопросов (о хронологических рамках данного феномена, основных этапах его развития, влиянии “кризиса” на советскую историографию и науку в целом, об историческом значении указанного явления в истории научной мысли и т.д.), а также различного толкования приведённых выше положений (например, теоретического и методологического плюрализма в среде русских учёных), представляется возможным сделать вывод о существовании в отечественной историографии независимо от господства той или иной историографической традиции или времени обращения к исследованию явления “кризиса” российской историографии рубежа XIX-XX вв. некого общего представления о данном феномене, отражающего основные причины его возникновения, а M38

также смысловое наполнение понятия “кризис”, которое, как было отмечено, гораздо более многогранно и не может соответствовать привычному его значению. M39

Глава II. Философия, теория и методология истории в творчестве петербургских учёных Феномен “кризиса” отечественной историографии явился, прежде всего, свидетельством историософских и теоретико-методологических поисков в среде российских исследователей на рубеже XIX-XX вв. Данное явление нашло непосредственное своё отражение в их научном творчестве, сквозь призму которого представляется возможным проследить процесс переосмысления исследователями встававших перед ними историософских и теоретико-методологических вопросов. Несмотря на то, что понятие “кризиса” в отечественной науке традиционно связывается с состоянием российской историографии конца XIX – начала XX вв., т.к. именно среди представителей исторической науки вопросы философии, теории и методологии истории становились особенно актуальными, кажется правомерным утверждать, что для формирования комплексного образа историософской и теоретико-методологической мысли в рамках петербургской университетской школы необходимо также изучение творче ства исследователей других гуманит арных факультетов, интересовавшихся подобными вопросами. Достижение указанной цели подразумевает анализ взглядов петербургских учёных на ряд историософских вопросов (о существовании законов в истории и детерминированности исторического развития, роли личности и социума в историческом процессе, сущности и генезисе государства), а также видения ими теоретикометодологической специфики научно-исследовательской деятельности. Для определения круга представителей петербургской университетской школы философии, теории и методологии истории был проведён фронтальный анализ библиографии. Также оказались задействованы обозрения преподавания наук в Санкт-Петербургском (Петроградском) университете и отчёты о состоянии и деятельности Санкт-Петербургского M40

(Петроградского) университета по трём гуманитарным факультетам в рассматриваемый хронологический период96. § 1. Историко-филологический факультет Возникший в 1819 г. на базе отделения наук исторических и словесных Главного педагогического института, историко-филологический факультет Петербургского университета за долгую историю своего существования (вплоть до образования в 1919 г. ФОН) воспитал целую плеяду выдающихся учёных, внёсших значительный вклад в развитие как отечественной, так и мировой науки97. Именно здесь вопросы философии, теории и методологии истории становились особенно актуальными, а непрекращающийся поиск См.: Обозрение преподавания на юридическом факультете Имп. Санкт-Петербургского университета на [1901-1902, 1902-1903, 1903-1904] на учебный год. СПб., [1901-1904]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском [Петроградском] университете на [1904-1905, 1905-1906, 1906-1907, 1907-1908, 1908-1909, 1909-1910, 1910-1911, 1911-1912, 1912-1913, 1915-1916] учебный год. СПб. [Пг.], [1904-1912, 1915]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете за 1883-1884 академический год. СПб., 1883; Обозрение преподавания наук в Имп. СанктПетербургском университете на второе полугодие 1885-1886 учебного года. СПб., 1885; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на первое полугодие 1886-1887 учебного года. СПб., 1886; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на осеннее полугодие [1887-1889] учебного года. СПб., [1887-1889]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на весеннее полугодие [1888-1890] года. СПб., [1888-1890]; Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на осеннее и весеннее полугодия [1890-1900] года. СПб., [1890-1899]; Обозрение преподавания наук на историкофилологическом факультете Имп. Санкт-Петербургского [Петроградского] университета в осеннем полугодии [1901, 1904, 1915-1917, 1918] года. СПб. [Пг.], [б. г., 1916, 1918]; Обозрение преподавания наук на юридическом факультете Имп. Санкт-Петербургского [Петроградского] университета в осеннем полугодии [1909, 1911-1915, 1918] года и в весеннем полугодии [1910, 1912-1916] года. СПб. [Пг.], [1909, 1911-1915, 1918]; Обозрение преподавания наук по факультету восточных языков в [1900-1901, 1902-1903, 1903-1904, 1905-1906] учебном году. СПб., [б. г., 1902, 1905]; Обозрение преподавания наук по факультету восточных языков Имп. Петроградского университета в осеннем полугодии [1915, 1917, 1918] года и в весеннем полугодии [1916, 1918, 1919] года. Пг., [1915, 1917, 1918]; Отчёты о состоянии и деятельности Императорского Санкт-Петербургского [Петроградского] университета за 1882-1916 гг. СПб. [Пг.]: б. и., 1883-1916. 96 Ростовцев Е. А. Столичный университет Российской империи: учёное сословие, общество и власть (вторая половина XIX – начало XX в.). М., 2017. С. 192. M41 97

ответов на них имел своим следствием формирование уникального облика сообщества петербургских историков, что дало основание характеризовать его в качестве самостоятельной исторической школы. Не менее значимым представляется и наследие учёных-филологов Петербургского университета, в котором также отразились поиски ответов на актуальные для науки рубежа XIX-XX вв. историософские и теоретико-методологические вопросы, хотя и с несколько иных позиций. Безусловно, одной из важнейших фигур в истории петербургской исторической школы является личность Константина Николаевича Бестужева-Рюмина (1829-1897). Выпускник Московского университета, ученик С. М. Соловьёва, время его работы на кафедре русской истории столичного университета приходится на 1865-1884 гг.: с 1865 по 1868 гг. исследователь занимал должность приват-доцента, а с 1868 по 1884 – должность ординарного профессора98. Значительный интерес к личности К. Н. Бестужева-Рюмина в историографии во многом объясняется устоявшимся в среде петербургских историков восприятием его как одного из наиболее ранних последователей возникшей в XIX в. исторической школы. В научной деятельности учёного наиболее полно отразилась вся её специфика, влияние которой на формирование взглядов последующих представителей петербургского университетского сообщества (прежде всего, непосредственных учеников К. Н. Бестужева-Рюмина) трудно переоценить99. Важным при этом является то обстоятельство, что первоначально К. Н. Бестужев-Рюмин не был связан со столичным университетом: его студенческие годы проходили в Москве, где в то время уже утвердилась “школа С. М. Соловьёва”, что не могло не отразиться на формировании его Формулярный список о службе Константина Николаевича Бестужева-Рюмина // РГИА. Ф. 733. Оп. 136. Д. 49. Л. 9-20. 98 Алеврас Н. Н. Петербургская школа историков. К. Н. Бестужев-Рюмин (из лекционного опыта) // Проблемы отечественной истории: Источники, историография, исследования. Сб. науч. статей. СПб., 2008. С. 178. M42 99

научных взглядов100. Однако последующий уход историка из Московского университета, научная карьера в котором оказалась для него сильно затруднена, стал важнейшей вехой в истории развития феномена исторических школ в России. Произошедшая в Петербурге трансформация историко-теоретической концепции К. Н. Бестужева-Рюмина выразилась, прежде всего, в переходе его на диаметрально противоположные позиции по отношению к московской школе101. Противоречивой остаётся оценка философии, теории и методологии истории К. Н. Бестужева-Рюмина. Так, представители дореволюционной историографии, в частности, ученики исследователя, затруднялись однозначно отнести его к последователям какого-либо течения научной мысли. В качестве аргумента в пользу данной точки зрения приводилось отсутствие чётко выраженной концепции К. Н. Бестужева-Рюмина как в оценке смысла и хода исторического процесса, так и по ряду методологиче ских вопро сов. В да льнейшем мнения лишь дифференцировались. Так, ряд исследователей (напр., А. Н. Шаханов102) отмечает мощное влияние идей позитивизма на мировоззрение учёного, объясняя вышеназванную противоречивость историко-философских взглядов К. Н. Бестужева-Рюмина его стремлением соединить учение О. Конта с уже терявшим былое влияние учением Г. Гегеля. Согласно иной точке зрения, творчество “отца” петербургской исторической школы в большей степени развивалось в русле идей гегельянства. И хотя К. Н. Бестужев-Рюмин весьма неоднозначно относился к творчеству С. М. Соловьёва, авторитет последнего Валк С. Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Валк С. Н. Избранные труды по историографии и источниковедению. СПб., 2000. С. 46. 100 Алеврас Н. Н. Петербургская школа историков. К. Н. Бестужев-Рюмин (из лекционного опыта) // Проблемы отечественной истории: Источники, историография, исследования. Сб. науч. статей. СПб., 2008. С. 179. 101 См.: Шаханов А. Н. Русская историческая наука второй половины XIX - начала XX века: Московский и Петербургский университеты. М., 2003. M43 102

ценился им весьма высоко103. Данной позиции придерживается, например, Р. А. Киреева104. Специфика историософских и историко-теоретических взглядов К. Н. Бестужева-Рюмина прослеживается уже в первых его работах рубежа 1850-1860-х годов. Именно тогда им был задан вектор собственной исследовательской работы на несколько десятилетий вперёд105. Историк отмечал следующую особенность исторической науки: “двоякие требования от истории в наше время, неизбежные по двоякому характеру истории, которая соединяет в себе науку и искусство” приводят к тому, что “удовлетворить довольно близко тем или другим требованиям в настоящее время чрезвычайно трудно; удовлетворить же обоим вместе положительно невозможно <…> требование художественности от каждого исторического труда [становится] все более и более настойчиво”106. Причём, если в Европе д а н н о е о б с т о я т е л ь с т в о н е с ко л ь ко с гл а ж и в а е т с я н а л и ч и е м источниковедческих (в соответствии с современной терминологией) исследований, то практически полное их отсутствие в России такое положение лишь усугубляет. Данное умозаключение К. Н. БестужеваРюмина, “отца” петербургской исторической школы, на долгие годы определит её специфику (акцент исследователей на критике обширной и слабо изученной источниковой базы). Сам учёный при написании своей “Русской истории” придерживался следующей схемы: критический обзор исторического источника, далее – анализ историографии, касающейся данного вопроса, а в заключение – составление максимально целостной Малинов А. В. Академическая философия истории в России (вторая половина XIX начало XX века). Saarbrücken, 2011. С. 159. 103 См.: Киреева Р. А. К. Н. Бестужев-Рюмин и историческая наука второй половины XIX века. М., 1990. 104 Малинов А. В. Академическая философия истории в России (вторая половина XIX начало XX века). Saarbrücken, 2011. С. 153. 105 Бестужев-Рюмин К.Н. История России с древнейших времен. Сочинение С. Соловьева. T. I-IX. Москва, 1851-1859. T. X. СПб., 1860 // Отечественные записки. 1860. T. CXXXII. С. 13-14. M44 106

картины прошлого, что возможно только при особом внимании к социокультурной составляющей жизни изучаемого общества107. Поэтому историософское осмысление событий и явлений имеет для К. Н. БестужеваРюмина первостепенное значение. С данной точки зрения учёный анализирует капитальный труд по русской истории С. М. Соловьёва. Критикуя концепцию московской исторической школы, К. Н. Бестужев-Рюмин указывает на излишнюю убеждённость её представителей в предопределённости направления хода истории. “Значение личности в общем ходе событий гораздо сильнее, чем мы обыкновенно представляем его <…>. Законы развития человечества суть не что иное, как формулы отношений между различными элементами этого развития, а личность [одна из] важнейших элементов”108. Однако данная позиция не исключала идею историка о существовании в историческом процессе неких схем, которым в той или иной степени следуют все рассматриваемые им народы. Используя сравнительно-исторический метод, на примере конкретных фактов, взятых из прошлого ведущих европейских государств, К. Н. Бестужев-Рюмин выводит общие для них закономерности развития (затрагивая, например, проблему образования единого государства)109. Несмотря на сложность чёткого определения историософских и теоретических позиций учёного, в трудах его очевидно преобладание позитивизма 110. Вторая половина XIX в. оказалась отмечена усилением интереса к проблеме наций и особенностей национального развития. В это время в Шмурло Е. Ф. Очерк жизни и научной деятельности Константина Николаевича Бестужева-Рюмина. 1829-1897. Юрьев, 1899. С. 151, 153. 107 Бестужев-Рюмин К. Н. История России с древнейших времен. Сочинение С. Соловьева. T. I-IX. Москва, 1851-1859. T. X. СПб., 1860 // Отечественные записки. 1860. T. CXXXII. С. 4. 108 Бестужев-Рюмин К. Н. Чему учит русская история // Древняя и Новая Россия. Исторический иллюстрированный ежемесячный сборник. 1877. Т. 1. С. 10, 11-12. 109 Шаханов А. Н. Русская историческая наука второй половины XIX - начала XX века: Московский и Петербургский университеты. М., 2003. С. 269-271. M45 110

российском научном сообществе прослеживается устойчивое внимание к прошлому славян, их месту и значению в историческом процессе, предпринимаются попытки прогнозирования будущего славянских государств 111. Особенное внимание исследователей занимает феномен “всеславянства”. Данная идея определит историософские концепции целого ряда отечественных учёных-славистов. К их числу принадлежал и Владимир Иванович Ламанский (1833-1914), чья научная деятельность в 1865-1899 гг. проходила на историкофилологическом факультете Петербургского университета (в 1865-1871 гг. учёный занимал должность доцента, в 1871-1873 гг. – экстраординарного профессора кафедры славянской филологии, в 1873-1890 гг. – ординарного профессора, в 1883-1885 и 1886-1887 гг. избирался деканом факультета, а в 1890-1899 гг. был заслуженным профессором)112. Научная деятельность исследователя оказала значительное влияние на формирование российского славяноведения. Его идеи во многом определялись концепцией отечественного славянофильства, которую учёный продолжал отстаивать на протяжении всей своей жизни. На становление взглядов исследователя, несомненно, оказал мощное влияние его наставник – И. И. Срезневский, также посвятивший себя исследованию данной области исторического знания113. При непосредственном знакомстве с культурой и жизнью славян во время поездки в Центральную Европу в 1862-1864 гг. “оригинальные воззрения г. Ламанского нашли <…> новую пищу и опору”114. Наконец, на интерес учёного не могла не оказывать определённое воздействие эпоха Саприкина О. В. Трактовка славянской идеи В. И. Ламанским на страницах Журнала Министерства народного просвещения // Вестник РГГУ. Серия “Исторические науки. Всеобщая история”. № 18 (61)/10. М., 2010. С. 258. 111 Формулярный список о службе Владимира Ивановича Ламанского // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16330. Л. 250-268. 112 Пыпин А. Н. Русское славяноведение в XIX столетии. Окончание // Вестник Европы. СПб., 1889. № 5. С. 279. 113 114 Там же. С. 280. M46

Великих реформ, свидетелем которой ему суждено было стать, а также возрождение в 1860-х гг. панславянских тенденций в российском внешнеполитическом курсе115. Именно в это время приобретают особую остроту и актуальность вопросы о будущем славянства, происходит переосмысление его истории, всё чаще рассматривается возможность российско-славянского сотрудничества. В. И. Ламанский сосредоточил своё внимание на изучении роли и места славян в историческом процессе116. Историко-философская позиция историка основывалась на представлении о двух сосуществующих в Европе цивилизациях (романо-германской и греко-славянской). В своей речи, зачитанной перед защитой магистерской диссертации, В. И. Ламанский констатировал, что “история греко-славянского мира должна пополнить значительный пробел в истории нового человечества <…> народы славянские <…> в силу своей исторической жизни не могли совершенно утратить памяти о своём общем происхождении и сознания своего первоначального, внутреннего единства”117. Общность славян следовала, прежде всего, из их религиозной гомогенности и историко-культурного родства. Исходя из этого, перспектива всеславянского единства виделась В. И. Ламанскому результатом, прежде всего, культурного единения славянских народов, которое неминуемо окажется под главенством наиболее передового из них русского народа, “единственного из всех славян, сумевшего сплотить крепкое, громаднейшее в истории государство”118. Достижение единства будет совершаться посредством всестороннего научного исследования Данченко Е. В. Научная деятельность, исторические и общественно-политические взгляды В. И. Ламанского: Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2004. С. 3. 115 116 Там же. С. 18. Ламанский В. И. Речь, произнесённая в С.-Петербургском университете 31 января 1860 г. при публичной защите диссертации на степень магистра: “О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании” // Ламанский В. И. Геополитика панславизма. М., 2010. С. 30-31. 117 Ламанский В. И. Чтения о славянской истории в Императорском С.-Петербургском университете. Чтение I. Изучение славянства и русское народное самосознание // Ламанский В. И. Геополитика панславизма. М., 2010. С. 705-706. M47 118

культуры и языка славян. Немаловажен также анализ их исторического развития сквозь призму взаимодействия с российским государством, т.к., по мысли учёного, “образованность, гражданственность и внешняя политика каждой страны стоят <…> в самой тесной внутренней связи”119. Таким образом, возникает проблема реализации выдвинутой В. И. Ламанским теории. По мнению историка, разрешение существующих русскославянских противоречий может быть достигнуто путём создания единого международного языкового пространства120, что позволило бы ускорить консолидацию славян: “только русский язык может и должен поднять славян на степень всемирно-исторического народа, объединив их в одной общей литературе и образованности”121. Доказательством колоссального значения языка в процессе культурного сближения разных народов является пример государств романо-германской цивилизации, гораздо более монолитной в сравнении с греко-славянским миром. Необходимость славянского объединения приобрела перво степенное значение также ввиду перманентного противостояния славян как со своими восточными, так и с западными соседями, поскольку славянские народы, в силу своей исторической судьбы, вынуждены занимать срединное положение на карте Евразии. Усугубляли положение и внутренние распри славян122, на фоне которых создание единого церковнославянского языка кажется попыткой 119 Там же. С. 700. Пыпин А. Н. Русское славяноведение в XIX столетии. Окончание // Вестник Европы. СПб., 1889. № 5. С. 285. 120 Ламанский В. И. Распространение русского языка у западных славян // Ламанский В. И. Геополитика панславизма. М., 2010. С. 643. 121 Ламанский В. И. Непорешённый вопрос. Статья 1. Об историческом образовании древнего славянского и русского языка (И. И. Срезневскому) // Ламанский В. И. Геополитика панславизма. М., 2010. С. 663. M48 122

искусственного создания объединяющего фактора для преодоления межплеменной розни123. Итак, согласно В. И. Ламанскому, общности народов греко-славянской цивилизации противостоит конгломерат народов романо-германских. Разнонаправленность путей исторического развития двух “миров”, обусловленная несхожестью культурных начал, дополняется также несовпадением периодов их “жизни”: хронологически европейские народы гораздо ранее выходят на историческую сцену, поэтому их можно назвать старшими современниками славян124. Из данного умозаключения следует представление учёного о различных этапах в развитии каждого народа, которые могут быть сопоставимы с периодами жизни биологического организма (развивающегося, достигающего зрелости и, наконец, умирающего). Дифференциация народов по их историческому “возрасту” объясняет культурное отставание одних и первенство других. Поэтому требование, традиционно обращаемое к более молодым славянским народам, соответствовать уровню развития романо-германской цивилизации не представляется правомерным. Утверждения об отсталости славян и опережающих темпах развития Запада есть результат неверной интерпретации (или игнорирования) условий, в которых совершается исторический процесс125. Среди петербургских исследователей-филологов отдельного внимания заслуживает Иван (Игнатий-Нецислав) Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845-1929) – известный языковед, основатель лингвистической школы, работавший на историко-филологическом факультете Петербургского Саприкина О. В. Историческое развитие славянских народов в интерпретации российских учёных-славистов второй половины XIX в. // Люди и тексты. Исторический альманах. Информационное пространство истории. М., 2014. С. 284. 123 Ламанский В. И. Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе // Ламанский В. И. Геополитика панславизма. М., 2010. С. 100. 124 125 Там же. С. 101. M49

университета в 1870-1874 гг. (в должности приват-доцента) и в 1900-1918 гг. (в 1900-1914 гг. и 1917-1918 гг. в должности профессора) на кафедре сравнительного языкознания и санскритского языка126. В своих трудах исследователь отразил основные тенденции развития современного ему языкознания. В частности, учёный отмечал ряд факторов, непосредственно воздействовавших на данную отрасль научного знания. В их числе он называл: распространение в лингвистике методологического подхода, в большей степени свойственного естественнонаучному направлению (основанному на наблюдении и опыте); так называемый, “психологический” характер восприятия языка; влияние идей эволюционизма на формирование взглядов о сущности и функционировании языка127. Таким образом, можно наблюдать значительное (особенно в третьей четверти XIX века) воздействие позитивистских идей и на сферу языкознания. В этой связи весьма важным представляется суждение И. А. Бодуэна де Куртенэ о системе научного знания. По его мнению, любое его направление, занятое анализом, сравнением тех или иных явлений и фактов объективного мира, следующее методологии, основанной, прежде всего, на индукции, отно сит ся к совокупно сти е сте ственных наук. Ост альные же, акцентирующие своё внимание на отдельных, часто не подчиняющихся существующей теоретической схеме событиях и процессах, могут быть отнесены “историческим” наукам128. Учёный отмечает следующую современную ему тенденцию: “приверженцы [всех наук] хотят сделать их строгими, т.е. именно науками”, которые “должны основываться на фактах”; “науки решительно исторические должны теперь стремиться по тому же Формулярный список о службе Ивана Александровича Бодуэна-де-Куртенэ // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16328. Л. 50-69. 126 Бодуэн де Куртенэ И. А. Языкознание, или лингвистика, XIX века // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2. М., 1963. С. 4. 127 Бодуэн де Куртенэ И. А. Несколько слов о сравнительной грамматике индо-европейских языков. СПб., 1882. С. 10. M50 128

пути”129. В то же время, подвергая критике теорию А. Шлейхера, И. А. Бодуэн де Куртенэ приходит к следующему выводу: хотя методология языкознания, а также его внутренняя структура в большей степени соответствует естественнонаучному подходу, предмет же его входит в сферу исследования “психически-исторических” наук130. Следовательно, любое высказывание в пользу оторванности науки о языке от истории и социологии не может быть истинно верным131. Считая язык, прежде всего, социальным явлением (“функцией” социального организма), И. А. Бодуэн де Куртенэ связывал его эволюцию с эволюцией (т.е. историей) самого социума132 . Исторический процесс исследователь рассматривал с позиций перманентной языковой коммуникации отдельных индивидуумов. Придавая огромное значение роли языка, И. А. Бодуэн де Куртенэ видел в нём связующее звено между различными социальными группами, разделёнными между собой временными промежутками, но при этом контактирующими между собой133. История, таким образом, предстаёт в виде деятельно сти дифференцированных элементов (как в форме коллективов, так и в виде индивидуумов), спаянных между собой сохраняющимся культурным взаимодействием, где главным признаком общности культуры является общность языка. Именно язык не позволяет социуму погрузиться в пучину хаоса. При этом непрерывно совершающееся развитие общества, течение его истории также связано с изменениями, происходящими в языковой Бодуэн де Куртенэ И. А. Август Шлейхер (1870) // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М., 1963. С. 37. 129 130 Там же. Виноградов В. В. И. А. Бодуэн де Куртенэ // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М., 1963. С. 8. 131 Щерба Л. В. И. А. Бодуэн де Куртенэ: Некролог // Известия по русскому языку и словесности Академии наук СССР. Л., 1930. Т. III. Кн. 1. С. 315. 132 Виноградов В. В. И. А. Бодуэн де Куртенэ // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М., 1963. С. 15. M51 133

коммуникации его членов134. Накапливающиеся со временем изменения в языке меняют мышление использующих его индивидуумов, а значит и совершаемые ими действия, придавая историческому процессу необходимую динамику. “Посредством браков происходит смешение языков семейных, вследствие же столкновения племён и народов – взаимодействие, взаимное влияние и смешение говоров и затем <…> смешение целых языковых областей и племенных и национальных языков” – заключает учёный135. В случае подобного столкновения происходит конкуренция противостоящих друг другу языков и, следовательно, их носителей. Как правило, в данном языковом (а вместе с тем и социальном) противоборстве куда более выгодная позиция у простых языков, которые имеют больше шансов занять господствующее положение в условиях новых социальных отношений. Чрезвычайно важными для рассмотрения представляются рассуждения И. А. Бодуэна де Куртенэ о национальностях, т.к. в них находят своё отражение историософские взгляды учёного. “Сначала, в диком и кочевом состоянии, имелись объединённые племена, враждовавшие с другими на всём про странстве земного шара <…> Затем появляется зачаточное территориальное объединение, неопределённые географические границы, а в этих границах постоянная почва для землепашества”136. Следующим этапом в развитии социума И. А. Бодуэн де Куртенэ видит появление множества новых и рост прежних объединений, что приводит уже к возникновению государства “в новейшем смысле этого слова”137. Параллельно процессу государствообразования происходит генезис наций. Причём “национальный элемент <…> становится потребностью культуры и находится в тесной связи с признанием человеческого достоинства”, поэтому каждый индивидуум, Бодуэн де Куртенэ И. А. О смешанном характере всех языков // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М., 1963. С. 364. 134 135 Там же. Бодуэн де Куртенэ И. А. Национальный и территориальный признак в автономии. СПб., 1918. С. 14-15. 136 137 Там же. С. 15. M52

равно как и социальная группа, имеет право на определение собственной национальной принадлежности138 . Потребность эта логически следует из самих терминов, которыми оперирует И. А. Бодуэн де Куртенэ. На их основе можно сформулировать следующую логическую цепочку: язык – психосоциальное явление; общность языка - один из главных признаков нации; следовательно, нация есть отражение психосоциальной сущности общества, эту нацию составляющего. Т.к. любой социум складывается из самостоятельных индивидуумов, нация (как система взаимодействующих социальных групп) выступает объединением, в котором проявляется общность образа мышления отдельных его представителей. Соответственно, развитие нации определяется каждой составляющей её личностью. Однако последняя не в силах самостоятельно оказать значительное влияние на национальное развитие; история нации, представленной языковой общностью индивидуумов, только этой общностью может быть изменена. Что касается межнациональных взаимоотношений (например, в полиэтничных государствах), прогрессивность их, согласно И. А. Бодуэну де Куртенэ, целиком и полностью зависит от решения национального вопроса. Мир между нациями, уважение их самостоятельности ведёт к миру политическому. Более того, на межгосударственном уровне “люди одноязычные и одноплеменные, входящие в состав разных государств, будут служить не яблоком раздора между этими государствами, а, как раз наоборот, объединительным звеном между ними”139. Другим выпускником Московского университета, чьё имя оказалось неотделимо от истории петербургской университетской школы, был один из учеников В. И. Герье - Николай Иванович Кареев (1850-1931). Всё время его работы на историко-филологическом факультете столичного университета можно разделить на два периода – с 1885 по 1899 г. и с 1906 по 1923 г. В 1885-1886 гг. учёный занимал должность приват-доцента, в 1886-1890 – 138 Там же. 139 Там же. С. 67. M53

экстраординарного профессора, с 1890 г. – ординарного профессора, а с 1918 г. – заслуженного профессора140. Н. И. Кареев выступал активным сторонником взаимодействия историософского и социологического знания. По мнению учёного, пути исторического процесса напрямую определяются внутренним устройством социума. Поэтому и наука, занимающаяся изучением закономерностей и особенностей его функционирования, не может рассматриваться отдельно от историко-философского направления научной мысли141. Взаимодействие историософского знания с социологией должно также сводить на нет влияние провиденциализма на процесс восприятия исторического процесса. Однако данное обстоятельство приводит к невольному подстраиванию фактов и явлений под идею о совершенном социуме (характерную для социологии), что, естественно, несёт за собой определённую степень домысла142. Отсюда следует неизбежное обращение каждого исследователя к вопросу о самой возможности исторического познания. Так, Н. И. Кареев стал одним из первых русских исследователей, у которого обнаруживается детальный анализ проблем исторической гносеологии. Теоретические воззрения Н. И. Кареева основываются на двух базовых определениях понятия “история”. Под последней, в первом случае, подразумевается прошлое человечества; во втором – научное направление, объектом изучения которого оно является. На основе данного представления Н. И. Кареевым было выдвинуто деление теоретической стороны исторического знания на две составляющие - историку и историологию. Под первой историк подразумевал, прежде всего, теорию исторического знания, т.е. то, каким образом происходит познание истории при условии сохранения его научности. При этом методологическая составляющая имеет Формулярный список о службе Николая Ивановича Кареева // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16330. Л. 109-124. 140 Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Очерк русской философии истории // Русская историософия: антология. М., 2006. С. 59. 141 142 Там же. С. 60. M54

превалирующее значение143. В свою очередь, историология, предметом которой выступает исторический процесс, призвана сформировать представление о том, в какой форме и при каких условиях этот процесс происходит. Т.е. если полем деятельности историки становятся проблемы истории как науки (проблемы эпистемологии и методологии), то историология стремится ответить на вопросы истории как исторического прошлого (онтологические и социологические проблемы) 144. Изложенное представление учёного о структуре общей теории истории отражает то влияние, которое оказывали на учёного наиболее распространённые тогда в научном сообществе философские течения. Однако вопрос о том, какое из них в большей степени оказывало влияние на формирование взглядов Н. И. Кареева (гегельянство, позитивизм, неокантианство), остаётся актуальным до сих пор. Хотя историк был склонен причислять себя в большей степени к последователям позитивистского направления философской мысли, в последующем в отечественной историографии высказывались иные, полно стью или частично противоречащие точке зрения самого учёного гипотезы145. В частности, заслуживает внимания оценка Н. И. Кареева как “полупозитивиста”146. Согласно иной трактовке, историко-теоретические воззрения историка, оставаясь на базе позитивизма, неизбежно видоизменялись под мощным воздействием неокантианского учения147. Последнее утверждение может быть подкреплено тем фактом, что теоретическая концепция Н. И. Кареева согласуется с передовыми достижениями западноевропейской философии. Анализ трудов учёного Кареев Н. И. Историка: теория исторического знания // Кареев Н. И. Избранные труды. М., 2010. С. 354-355, 357. 143 144 Кареев Н. И. Историология: теория исторического процесса. М., 2011. С. 17-18. 145 Кареев Н. И. Прожитое и пережитое. СПб., 1990. С. 301. 146 Зеньковский В. В. История русской философии. М., 2001. С. 361. 147 Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Русская философия истории. М., 1997. С. 192. M55

помогает выявить эту связь. Так прослеживаются истоки его взглядов: Н. И. Кареев прибегает к использованию понятий, введённых ещё “отцом” позитивизма – О. Контом, - и по-своему видоизменяет их. В данном случае речь идёт о классификации наук на абстрактные и конкретные. Н. И. Кареев прибегает здесь к собственной терминологии и выводит соответственно деление наук на “номологические” и “феноменологические” 148. При этом историческую науку учёный относит ко второй категории, в отличие от социологического знания149. С одной стороны, здесь прослеживаются позитивистские истоки теории истории Н. И. Кареева (базовая установка на фактическую составляющую изучаемого объекта, идея непрерывного прогрессивного развития социума и т.д.150). С другой же, можно отметить, что дальнейшее развитие взглядов историка сближало его с позициями неокантианцев. Более того, теоретические взгляды Н. И. Кареева, отразившиеся в его докторской диссертации “Основные вопросы философии истории” (1884), оказались хронологически более ранним открытием для европейской науки в сравнении с концепцией Баденской школы. Исследователь принял выдвинутую В. Виндельбандом категорию “идиографических” наук, предпочитая, однако, введённое ранее собственное понятие наук “номологических” (в отличие от “номотетических”)151. Имела место также критика Н. И. Кареевым отдельных положений теоретических установок Баденской школы, например, неприятие отрицания её представителями общих, глобальных процессов в историческом процессе, т.к., по мнению историка, их поиск является одной из главных задач исторической науки152. 148 Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. СПб., 1897. С. 8-9. 149 Там же. С. 14. 150 Зеньковский В. В. История русской философии. М., 2001. С. 351-352. Кареев Н. И. Историка: теория исторического знания // Кареев Н. И. Избранные труды. М., 2010. С. 367. 151 152 Там же. С. 373. M56

Видение Н. И. Кареевым истории как процесса, в основе которого лежат чёткие причинно-следственные связи, где роль случая довольно незначительна, отразилось на применяемой им методологии. Учёный активно использует сравнительно-исторический метод, чтобы проследить общие тенденции исторического развития (на примере культуры, политики, экономики и т.д.), “наблюдаемые в разных странах и в очень отдалённые иногда один от другого периоды времени”153. При этом “исторический прогресс, в разных своих проявлениях, наблюдаемых в прошлом народов, не есть, однако, основной закон истории, потому что, во-первых, такого закона вообще нет, а во-вторых, и потому, что в истории наблюдается рядом с прогрессом нечто, ему диаметрально противоположное”154. Отсюда Н. И. Кареев выводит для себя следующую схему: 1) констатация факта, “это – первый шаг к познаванию действительности”155; 2) выявление причинноследственных связей; 3) обобщение наиболее значимые из них, а далее раскрытие их сути с помощью номологических наук156. Отрицая, таким образом, существование отдельных исторических законов, исследователь вместе с тем отвергает наличие какого-либо универсального закона, которому бы подчинялся весь исторический процесс 157. “Историки и другие учёные, идиографически изучающие человеческие общества, тем самым подготовляют для социологов, изучающих то же самое номологически, необходимый фактический материал”158. Кареев Н. И. Историка: теория исторического знания // Кареев Н. И. Избранные труды. М., 2010. С. 454. 153 154 Кареев Н. И. Историология: теория исторического процесса. М., 2011. С. 308. Кареев Н. И. Историка: теория исторического знания // Кареев Н. И. Избранные труды. М., 2010. С. 383. 155 156 Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. СПб., 1897. С. 18. Васильев Ю. А. Феномен “Ecole russe”: теория истории Н. И. Кареева // Знание. Понимание. Умение. 2010. № 3. С. 125. 157 158 Кареев Н. И. Историология: теория исторического процесса. М., 2011. С. 45. M57

Собранный материал, как правило, иллюстрирует направление хода истории той или иной народности, государства в определённую историческую эпоху. Но “народы не живут на изолированных островах вне всякого между собою общения <…> собственно говоря, изолированных историй народов даже и нет совсем”, из чего следует вывод исследователя о существовании мировой, всемирной истории (Weltgeschichte)159. Глобализм теории Н. И. Кареева, таким образом, помещает отдельно взятые, часто вырванные из исторического контекста “местные истории” в некую общую, всеохватывающую систему, т.к. только так становится возможным в полной мере оценить их место и роль в истории человечества, а также их взаимосвязанность160. В частности, наиболее полное отражение данная концепция историка нашла своё отражение в его “Истории Западной Европы в Новое время” (1892-1917). Аналогично Н. И. Кареев относился и к роли личности в истории. Учёный отказывается от распространённого прежде взгляда на социум как организм, выдвигая в противовес определение его как сложной системы, связывающей воедино все его элементы (т.е. индивидуумов). Именно в такой форме происходит течение истории. При этом, естественно, “поступки людей, оказывающие действие на ход истории, имеют не одинаковое значение и в качественном, и в количественном отношениях”161. Н. И. Кареев, таким образом, занимает промежуточную позицию между отношением к массам как единственному двигателю исторического процесса и абсолютизацией роли личности в истории 162. Кроме того, учёный подкрепляет данную мысль видимой им детерминированностью исторического процесса совокупностью различных факторов (влияние Кареев Н. И. Историка: теория исторического знания // Кареев Н. И. Избранные труды. М., 2010. С. 485-486. 159 160 Там же. С. 487. 161 Кареев Н. И. Историология: теория исторического процесса. М., 2011. С. 164. 162 Там же. С. 156-157. M58

окружающей среды, господствующей культуры и проч.), являющихся причиной совершающихся событий. Но и здесь предопределённость, по мнению Н. И. Кареева, далеко не абсолютная: каждая личность всё же сохраняет за собой определённую свободу действия163. Но на её становление воздействует ряд внешних факторов, а именно: 1) “органические”, или данные личности с рождения; 2) “неорганические”, определяющиеся воздействием географической среды; 3) “надорганические”, характеризуемые сложившимися в социуме культурными традициями164. Очевидно, что взаимодействие индивидуума с социумом происходит на уровне последней группы факторов. В совокупности же они определяют общий ход исторического процесса народа или государства. А так как эти факторы у разных обществ уникальные, то и ход истории в каждом случае является неповторимым, а значит всякая идея о единстве истории является ложной. Одним из учеников К. Н. Бе стужева-Рюмина в годы его преподавательской деятельности на историко-филологическом факультете был Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский (1863-1919). Специфика научных взглядов и преподавательской деятельности учёного обусловила совершенно особое его положение в петербургской исторической школе165. Упрёки современников исследователя в излишней его приверженности к теоретизированию, однако, отнюдь не означали оторванности А. С. ЛаппоДанилевского от университетской школы, ярким представителем которой он являлся166. Время его работы в Петербургском университете приходится на 1890-1919 гг.: в 1890-1918 гг. исследователь занимал должность приватдоцента на кафедре русской истории, а также – в 1907-1918 гг., - на кафедре 163 Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. СПб., 1897. С. 38. 164 Там же. С. 56-58. Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский как представитель петербургской исторической школы // Петербургские чтения 97. СПб., 1997. С. 414. 165 Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 56. M59 166

всеобщей истории, позднее же, в 1918-1919, пребывал в должности экстраординарного профессора на кафедре русской истории167. Первоначально становление научных взглядов А. С. ЛаппоДанилевского происходило под влиянием позитивистского учения 168. Однако, последующее выделение им идиографического (индивидуализирующего) и номотетического (обобщающего) подходов в истории кардинально видоизменило его научное творчество. Исследователь отстаивал главенство идиографического метода как в “общей”, так и “специальной” методологии истории: если первую можно отождествить с теорией истории, то вторая, в свою очередь, “даёт понятие об общих методах изучения, главным образом, в их зависимости от данного объекта, т.е. от истории человечества”169. Ввиду этого кажется закономерной поддержка А. С. ЛаппоДанилевским неокантианства, отстаивающего схожий принцип (основанный на главенстве идиографического подхода) в научной деятельности. Подвергая критике позитивизм, учёный видел его недостатки в чрезмерном догматизме отстаиваемых идей, отсутствии чёткой грани между теорией и эмпирией, пренебрежение значением личностного фактора в процессе научного построения170. Кроме того, характерное для неокантианского подхода признание важнейшего значения за источником и фактами находило внутренний отклик у исследователя в силу схожих взглядов, сложившихся у него в рамках петербургской школы, представителем и носителем традиций которой он являлся. Хотя А. С. Лаппо-Данилевский подчёркивает, что различие между указанными подходами “проводится с точки зрения Ходатайство Президента Академии Наук министру народного просвещения об утверждении его [А. С. Лаппо-Данилевского] в звании экстраординарного академика // РГИА. Ф. 733. Оп. 123. Д. 9. Л. 126-128. 167 Погодин С. Н. Русский европеец А. С. Лаппо-Данилевский // Русская и европейская философия: пути схождения: материалы научной конференции. СПб., 1999. С. 50. 168 169 Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. М., 2006. С. 264-265. Лаппо-Данилевский А. С. Основные принципы социологической доктрины О. Конта // Проблемы идеализма. М., 1902. С. 409-478. M60 170

аналитической, а не генетической; в действительности изучение исторических источников идёт, конечно, рука об руку с изучением исторического процесса”171, в то же время наиболее характерным для него самого становится акцентирование внимания на индивидуальных чертах отдельных явлений172. Одновременно с критикой позитивизма, А. С. Лаппо-Данилевский считал вполне применимыми отдельные положения данного учения (принципы эволюции, единства и др.), которые с течением времени становились лишь более актуальными для науки ввиду постепенного изменения в сознании историков представлений об объекте исторического изучения: если ранее внимание исследователей акцентировалось преимущественно на национальной истории, то теперь - на всемирной173. Ввиду этого учёным начинает использоваться такой термин, как “мировое целое”. “Человечество, более или менее полно представляемое одним или многими народами, оказывается субъектом индивидуальной эволюции, совмещающей в себе и те единичные события, которые оказали влияние на общий ход его развития, и те отдельные исторические группы и серии, из которых оно складывается”174. Т.е. данное явление есть предельное понятие, из которого учёный в процессе анализа выделяет для нужд собственного исследования какой-либо объект. Подобная идея подразумевает восприятие человечества в качестве совокупности личностей, объединённых способностью аккумулировать высшие ценности, которые, в свою очередь, способствуют достижению всеединства и объединению в одной индивидуальности175. 171 Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. М., 2006. С. 266. Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский как представитель петербургской исторической школы // Петербургские чтения 97. СПб., 1997. Там же. 172 Лаппо-Данилевский А. С. Основные принципы социологической доктрины О. Конта // Проблемы идеализма. М., 1902. С. 436. 173 174 Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. М., 2006. С. 262. 175 Там же. С. 261. M61

Проблемы философии, теории и методологии истории нашли своё отражение в деятельности ещё одного представителя петербургской исторической школы - Ивана Васильевича Лучицкого (1845-1918). Выпускник Киевского университета, И. В. Лучицкий работал на историкофилологическом факультете Петербургского университета в 1914-1917 гг., занимая должность приват-доцента на кафедре всеобщей истории 176. На становление научного мировоззрения учёного оказали значительное влияние работы Г. Т. Бокля, а затем и О. Конта, с которыми исследователь ознакомился, ещё будучи студентом. Философская концепция последнего особенно захватила историка. “Конт дал ему то, в чём И. В. ощущал наибольшую нужду: методологические указания для изучения в широком масштабе исторических явлений, а не одного только метода исторической критики”177. Становясь на позиции позитивизма, И. В. Лучицкий в своих исследованиях делает акцент на раскрытии закономерностей жизни социума. Теоретические взгляды И. В. Лучицкого основаны на представлении о двойственной природе человеческой деятельности в силу двойственной природы самой личности, которая одновременно проявляет себя как биологическое и как социальное явление. Наиболее важным в историческом процессе им объявляется прогресс в умах его отдельных представителей, то есть проявление социальной сущности человека. Стоит отметить постепенную трансформацию взглядов историка в рамках позитивистской философской системы. Первоначальное, практически безоговорочное принятие данной концепции постепенно сменилось более осторожной и критической позицией178. Всё более явно задачей учёного Формулярный список о службе Ивана Васильевича Лучицкого // РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1506. Л. 129-137. 176 Тарле Е. В. И. В. Лучицкий. К пятидесятилетию его научно-литературной деятельности. 1863-1913 // Тарле Е. В. Сочинения в двенадцати томах. Т. 11. М., 1961. С. 383. 177 Погодин С. Н. “Русская школа” историков и социология // Многоликая современность. Сборник к 60-летию доктора философских наук, профессора Владимира Вячеславовича Козловского. СПб., 2014. С. 96. M62 178

начал становиться поиск закономерностей в существовании социума: какими бы значительными по своим последствиям ни были единичные, оторванные от общего контекста исторические события, они не в силах кардинально изменить намеченный ранее вектор исторического развития общества. И, наоборот, роль постоянно действующих в истории факторов, пусть даже не выделяющихся значительно по своим масштабам, представляется огромной. Они-то и могут быть по праву названы историческими законами. Для их вычленения, по мысли исследователя, необходимо, во-первых, проанализировать то или иное социальное явление сквозь призму его развития в рамках истории, а во-вторых, аналогично рассмотреть другие факты и явления в их совокупности, после чего, совмещая оба подхода, составить определённую картину эволюции каждого из данных фактов и явлений и закономерность развития их в форме совокупности, т.е. исследовать таким образом их взаимовлияние179. Концепция учёного отражала его представление о задачах различных научных направлений. Т.к. исследование наиболее общих исторических закономерностей должно находиться в сфере отдельной научной дисциплины, а именно социологии, задача исторической науки, в большей степени ориентированной на работу с фактами, заключается в сборе и отборе источников – базовой основы для последующей работы социологии180 (хотя И. В. Лучицкий и замечает, что “самой науки об общественных явлениях ещё не существует, что она ещё не выработана, так как не выработаны её основы, нет согласия по отношению к этим основам”181). Занимаемая И. В. Лучицким позиция предопределила его историкотеоретический и методологический подход в научной работе. Отвергая не имеющие под собой прочной основы умозрительные теории, учёный Лучицкий И. В. Отношение истории к науке об обществе // Журнал социологии и социальной антропологии. 2015. Т. 18. № 1. С. 64-65. 179 180 Там же. С. 62. 181 Там же. С. 66. M63

отстаивал первостепенную важность источниковедческой составляющей исторического исследования, без пристального внимания к которой достижение соответствующего объективной реальности, истинного знания не представляется возможным182 . Любое научное исследование должно основываться на сколь возможно широкой источниковой базе. В то же время историку не следует ограничиваться одним лишь поиском и критикой документов и последующим изложением их содержания. Важнейшей стороной деятельности учёного должно быть привнесение в науку нового истолкования источникового материала: количество документальных исторических свидетельств хотя и чрезвычайно велико, однако строго лимитировано; количество же возможных взглядов на них не поддаётся никаким подсчётам 183. Кроме того, интерпретация источника зависит и от внешних условий, господствующего в данный момент времени в обществе мировосприятия. Следующая из позитивистского подхода теория неизбежного прогресса человечества выдвинула на первый план историко-сравнительный метод исследования. Данный подход, по мысли И. В. Лучицкого, находит своё применение при систематизации существующих теоретических построений, исследовании взаимосвязанности как отдельных фактов и явлений, так и их групп; в результате значительно снижается вероятность ошибочных научных выводов. Одновременно необходимо обращаться к использованию историкогенетического метода, позволяющего вычленить истоки исследуемых с помощью сравнительного метода явлений184. Закономерным следствием особого внимания учёных к источниковой базе исследования стала их попытка расширить её анализ и повысить Погодин С. Н. “Русская школа” историков и социология // Многоликая современность. Сборник к 60-летию доктора философских наук, профессора Владимира Вячеславовича Козловского. СПб., 2014. С. 99. 182 183 Там же. Лучицкий И. В. Отношение истории к науке об обществе // Журнал социологии и социальной антропологии. 2015. Т. 18. № 1. С. 63. M64 184

точно сть извлекаемых при этом выводов. Применение нового, статистического метода было активно поддержано И. В. Лучицким: с ним историк был склонен связывать развитие, прежде всего, экономической истории - одной из наиболее перспективных областей исторической науки конца XIX века, которой он и сам был увлечён 185. Новое направление тесно связано с именем Д. С. Роджерса, провозгласившим необходимость более пристального внимания к исследованию экономической составляющей исторического развития, её воздействию на исторический процесс. “Какое влияние оказывали экономические явления на ход событий, какое взаимодействие существовало между экономическими факторами и тем калейдоскопом событий и фактов, который составляет содержание того, что называют обыкновенно историей, - вот в чём деятели этого нового движения в историко-экономической науке видят главное условие для создания научной истории”186. Однако учёный отнюдь не ограничивался применением данного методологического приёма уже ввиду своих позитивистских взглядов187. Совершенно уникальных взглядов на существующие в науке историософские и теоретико-методологические проблемы придерживался Лев Платонович Карсавин (1882-1952), работавший на кафедре всеобщей истории историко-филологического факультета Петербургского университета в 1912-1918 гг. в должности приват-доцента, а с 1918 по 1922 гг. – в должности профессора историко-филологического факультета (ФОН) 188. Сфера научных интересов Л. П. Карсавина обозначилась уже в годы его учёбы в университете. Учёный акцентировал внимание, прежде всего, на Мягков Г. П. "Русская историческая школа": Методологические и идейно-политические позиции. Казань, 1988. С. 108. 185 Лучицкий И. В. Джемс Сорольд Роджерс (некролог) // Юридический вестник. Издание Московского Юридического общества. 1891. Т. 7. № 2. С. 172. 186 Могильницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX в. – начала 900-х годов. Томск, 1969. С. 289-290. 187 Формулярный список о службе Льва Платоновича Карсавина // РГИА. Ф. 740. Оп. 8. Д. 626. Л. 113-125. M65 188

исследовании западноевропейского общества периода классического средневековья, что нашло своё отражение в подготовленной им диссертации по окончании научной командировки 1910-1912 гг.189. Данный труд Л. П. Карсавина – “Очерки религиозной жизни в Италии XII-XIII вв.” (1912), как и его докторская диссертация, во многом предопределили последующее направление его исследовательской деятельности. Изучение учёным религиозной проблематики способствовало постепенному оформлению его собственной теоретической схемы, которая позже найдёт свои параллели в школе “Анналов”. Детальное исследование, прежде всего, психологического аспекта развития общества, внимание к мыслям отдельного индивидуума, его повседневному быту имело своей целью воссоздать целостную картину жизни средневековой личности как самостоятельной, саморазвивающейся системы 190. В результате стало возможным формирование представления о всём обществе как цельном, внутренне спаянном объединении, крайне независимом в отношении внешнего на него воздействия. “Из единства субъекта развития [т.е. социума] вытекает и единство его социальной деятельности <…> формы социальной деятельности – экономическая, политическая, философская, религиозная и т. д. – будучи и оставаясь в некотором отношении различными, должны в то же самое время быть одною деятельностью”191. Ввиду того, что данная деятельность вызывается к жизни человеческими нуждами, она носит социально-психический характер, а история есть “психически-социальное развитие человечества”192. Отстаивая данную точку зрения, Л. П. Карсавин соответственно определяет цели теории и философии истории, проводя между ними чёткую грань. Если первую учёный рассматривает как “науку, которая изучает 189 Зеньковский В. В. История русской философии. М., 2001. С. 792. Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках преимущественно в Италии. Пг., 1915. С. 10. 190 191 Карсавин Л. П. Введение в историю. (Теория истории). Пг., 1920. С. 11. 192 Там же. С. 12. M66

сущность и свойства исторического процесса и познавания его”, то вторую – как направление, исследующее “те же вопросы и сам исторический процесс в связи с Абсолютным”193. Выступая с позиций философии всеединства, автор впервые в рамках данной теоретической концепции предлагает цельное историко-философское её обоснование194. Характерным при этом становится переплетение учёным теоретического и методологического компонентов научного познания, основанное на его теории исторического процесса, которая, в свою очередь, логически следует из отстаиваемой им философии всеединства. Само понятие истории трактуется Л. П. Карсавиным как форма и способ существования человечества в его естественном единстве. Следовательно, развитие его является всеохватывающим - как по своим масштабам, так и в хронологическом отношении. Своего рода “летописное” восприятие истории как последовательности независимых событий и явлений, связанными между собой не внутренней взаимосвязью, а, главным образом, факторами извне, не в состоянии сформировать ясное представление об историческом процессе как единой развивающейся системе. Учёный отмечает также несовершенство и противоречивость органической теории “со всеми её курьёзами”195. Стремление её последователей обосновать происходящие в истории процессы с позиций биологизма с характерным для него представлением о последовательной смене периодов молодости, зрелости и старости исторических субъектов представляет угрозу психического восприятия исторических явлений. Прежде всего это касается исследования частных и вполне определённых элементов исторического процесса. В таком случае формирование общих теоретических выводов индуктивным методом, посредством искусственного наложения на них черт, свойственных лишь отдельным частностям, может 193 Там же. С. 5. 194 См.: Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993. 195 Там же. С. 210. M67

привести к ошибочному восприятию исторической действительности: безусловно, в каждом рассматриваемом частном явлении или субъекте проявляются общие теоретические законы, но это отнюдь не значит, что в последних будут как-то отражены черты этих частностей196. В связи с этим особенно актуальной задачей исторического исследования Л. П. Карсавину представляется установление связи между общими историческими законами и отдельным индивидуумом, отстаивание идеи о цельности исторического процесса197. В противном случае, по мнению учёного, существует опасность поддаться необъективному методу исследования, при котором исторические понятия общего характера, обозначающие весьма широкие слои и группы действующего в истории социума, неизбежно будут восприниматься не в качестве реальных “всеединых личностей”, а лишь как некие абстрактные феномены198. Из данного умозаключения следует вывод об основной задаче исторической науки - исследовании не совокупности отдельных фактов и явлений и сопряжённых с ними понятий, а, прежде всего, их общности в виде общечеловеческого всеединства и отдельных его индивидуализаций 199. Предложенная теоретическая концепция логически следует из представления исследователя об о снове любого историче ского мировоззрения, каковой является религия. Последовательный анализ основных её форм (от политеистических до монотеистических) иллюстрирует несостоятельность каждой из них200. Прослеживая, однако, историческое развитие религиозных представлений от достаточно примитивных до более совершенных, можно наблюдать определённую их 196 Там же. 197 Там же. С. 211. Карсавин Л. П. О началах (опыт христианской метафизики) // Карсавин Л. П. Сочинения. СПб., 1994. Т. 6. С. 221. 198 199 Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993. С. 212. 200 Там же. С. 212-215. M68

эволюцию на пути обретения создаваемыми ими мировоззренческими концепциями принципов историзма. Доказательством тому служит постепенный и в то же время повсеместный переход от политеистических религиозных представлений к дуалистическим и теистическим. Если первые практически лишены принципа историзма в силу отсутствия каких-либо идеальных представлений о социуме, то последние, ввиду их представления о существовании в мире антагонистических начал – идеального и материального, уже несут в себе некоторые его элементы, наиболее важным из которых выступает идея поступательного развития, пути к данному идеалу, т.е. идея общественного прогресса201. Однако подобный взгляд на историю как процесс развития от низшего к высшему, а также характерная для каждой подобной религии идея “конца” истории, которая и определяет необходимый путь к идеалу, кажется чрезмерным противопоставлением объективного мира и идеального начала. Другое его несовершенство, по мнению историка, заключается в априорном понятии идеального начала, которое привносится извне202. Избежать указанных крайностей со всеми их недостатками позволяет христианство, провозглашающее задачей человечества единение с идеалом, или всеединство. Л. П. Карсавин, таким образом, отвергает взгляд на исторический процесс как последовательное прогрессивное движение общества, которое может быть изображено на одной прямой, утверждая идею равнозначности всех его компонентов203. Ведь каждый такой элемент есть проявление всеединого субъекта, любая форма существования которого уникальна и одинаково ценна204 . Соответственно, всякое проявление культуры ценно само по себе; утверждения о первенстве той или иной культуры не могут быть истинными. Направление исторического процесса к идеальному состоянию 201 Там же. С. 213. 202 Там же. 203 Карсавин Л. П. Введение в историю. (Теория истории). Пг., 1920. С. 8. 204 Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993. С. 226. M69

не линейно. Напротив, идеал полностью охватывает его, поэтому каждый компонент истории стремится к собственной “усовершенности в идеале”205. Это же касается и отдельной личности, однако объектом исторического процесса она быть признана не может, т.к. эта роль всецело принадлежит “коллективным личностям”, а в конечном итоге – общечеловеческому всеединству206. Вместе с тем возникает закономерный вопрос о месте и значении личности в историческом процессе. Л. П. Карсавин отмечает сложившуюся в современной ему науке историографическую особенность: исследователи, основывающиеся на понятиях “изменения и причинности” 207, как правило, не придают какого-либо само стоятельного значения лично сти как действующему в истории субъекту; но в то же время роль “личностей коллективных”208 в историческом процессе кажется им определяющей. Объяснение тому видится в ставшем уже привычным обезличивании отдельных индивидуумов, совокупность которых чаще всего представляется серой массой, и, наоборот, перенесении личностных черт на такие категории, как сословия и классы. Несмотря на то, что ряд учёных-представителей историкофилологического факультета, чьё научное творчество оказало значительное влияние на формирование историософской и теоретико-методологической специфики петербургской университет ской школы, отнюдь не ограничивается рассмотренными выше исследователями, представляется, однако, возможным на основе проведённого анализа их творчества составить вполне определённое представление о характерных особенностях развития философии, теории и методологии истории на рубеже XIX-XX вв. в рамках данного факультета. Прежде стоит отметить, что выполнение указанной 205 Там же. С. 247. 206 Там же. С. 265. 207 Там же. С. 311. 208 Там же. M70

задачи затруднено дифференцированным видением историософских и теоретико-методологиче ских проблем, с одной стороны, среди представителей различных направлений научного знания (т.е. среди историков и филологов), а с другой – внутри каждого из этих направлений. Тем не менее, характерным для исследователей историко-филологического факультета стало: • поиски закономерностей в истории; • к р и т и ка и д е и а б с ол ют н о й п р ед о п р ед е л ё н н о с т и ход а исторического процесса; • рост внимания к роли личности в истории и попытки её переоценки; • взгляд на общество как психосоциальное явление; • акцент на исследовании культурной составляющей жизни социума; • представление о ценности любых форм человеческой культуры; Признание учёными-историками первостепенной важности сбора, анализа и работы с источниковой базой в процессе научного исследования являлось отражением особенности, свойственной петербургской школе в целом. В свою очередь, обращение представителей историкофилологического факультета к достижениям европейской философской мысли обусловливало значительное идейное влияние последней на трансформацию их научных концепций. § 2. Восточный факультет Происходившие в петербургском научном сообществе на рубеже XIXXX вв. историософские и теоретико-методологические поиски отразились и M71

на творче стве учёных-предст авителей во сточного факультет а. Становившееся очевидным несоответствие реалиям времени прежних научно-исследовательских подходов имело своим следствием кардинальное переосмысление востоковедами всей господствовавшей ранее научной традиции. Внешним отражением данного процесса стало обращение российских учёных, прежде всего, к достижениям немецкой философской мысли, искавшей в это время ответы на схожие философские и теоретические вопросы. Однако осмысление его внутреннего содержания требует непосредственного обращения к научным трудам петербургских востоковедов, сквозь призму которых становится возможным проследить ход развития обозначенного явления. В частности, особого внимания заслуживает наследие Сергея Фёдоровича Ольденбурга (1863-1934), чья научная деятельность на факультете восточных языков проходила в 1889-1900 гг. (в 1889-1897 гг. учёный занимал должность приват-доцента, а в 1897-1900 гг. – экстраординарного профессора на кафедре санскритской словесности)209. В своих трудах выдающийся российский востоковед рассматривал извечную проблему соотношения таких понятий, как Восток и Запад, анализировал наметившийся в современную ему эпоху перелом не только в восприятии каждого из двух “миров”, но и в представлении об их взаимодействии. Данная тенденция “подготовлялась уже давно, но лишь мировая война и наша революция так ускорили темп перемены, что мы в праве говорить о совершенно новых взаимоотношениях Востока и Запада”, – заключает С. Ф. Ольденбург210. Учёный отрицает возможность существования каких бы то ни было значительных расхождений между западными и восточными народами на наиболее ранних этапах их исторического развития, которые могли бы стать Переписка С. Ф. Ольденбурга с попечителем учебного округа о назначении его и. о. экстраординарного профессора // РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1396. Л. 1-13. 209 Ольденбург С. Ф. Восток и Запад // Запад и Восток: сборник Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая. М., 1926. С. 14. M72 210

основанием для изложенного выше противопоставления. Своими корнями же оно восходит к древнегреческой цивилизации, которая первой вошла в соприкосновение с неведомой прежде Западу культурой 211. Отмечая недостаточную изученность факторов, разделивших историческую судьбу западных и восточных народов, С. Ф. Ольденбург ограничивается лишь признанием самого обстоятельства их разнонаправленности, которая с течением времени становилась всё более явной. При этом распространённую мысль о “качественной” (а не “количественной”) несхожести двух начал нельзя признать истинной: считая, что “вопрос о Востоке и Западе исторически должен быть пересмотрен”, результатом “окажется, что и в прежнее время по существу эта разница была гораздо меньше, чем мы себе это представляли” 212. Тесное культурное и политическое взаимодействие народов западной и восточной цивилизаций берёт своё начало с самого их разделения на таковые и красной нитью проходит через всю античность и средневековье. Причём связь эта имеет ярко выраженный двусторонний характер, в результате чего происходит взаимопроникновение ценностей Востока и Запада213. Формирование в Новое время самостоятельной научной дисциплины, главным объектом исследования которой становится феномен Востока во всех его проявлениях, приводит к кардинальным изменениям в общественном сознании западных народов. Именно в это время устанавливается “взгляд на Восток как на низший по своей культуре мир” 214: к этому неизбежно приводило политическое и экономическое усиление Ольденбург С. Ф. Новая встреча Востока и Запада через тысячелетия // Ариаварта. СПб., 1999. № 3. С. 5. 211 Ольденбург С. Ф. Восток и Запад // Запад и Восток: сборник Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая. М., 1926. С. 15. 212 213 Там же. 214 Там же. С. 16. M73

Запада, сопровождаемое к тому же его неоспоримым первенством в научном знании215. Учёный, однако же, не считает исторический путь западных народов единственно верным. Достижения Запада, перед которыми поклонялся мир вплоть до 1914 г., привели в итоге человечество к самой кровопролитной и крупномасштабной (на тот момент) войне в истории. Следствием конфликта, а также последующих за ним революционных потрясений, стало переосмысление формировавшегося в течение веков восприятия Востока. Вслед за волной национализма дали о себе знать интернационалистические движения. С. Ф. Ольденбург подчёркивает следующую современную ему тенденцию: “мы начинаем понимать, что как и теперь, так и всегда сила соединения была в человечестве сильнее, чем сила обособления и разъединения, потому что в трудной борьбе с природой” человеку “совершенно необходимо объединение”216. Связывая исторический процесс с естественной средой, в которой он совершается, учёный склоняется к мысли об определяющей роли последней на социальное, политическое, духовное развитие общества. Воздействие это находится в обратной зависимости от степени развития социума: чем более народ прогрессивен, тем в меньшей степени сказывается географический фактор; чем менее народ развит, тем активнее он подстраивается под внешнюю среду217. С. Ф. Ольденбург указывает на необходимость налаживания равноправных отношений с восточными народами. Тем более, что последние окончательно встали на путь независимости, а значит отныне прежняя ситуация их угнетения не может быть возвращена вспять. Путь к установлению равноправных связей “лежит через знание страны, через Ольденбург С. Ф. Новая встреча Востока и Запада через тысячелетия // Ариаварта. СПб., 1999. № 3. Там же. 215 216 Там же. С. 7. 217 Там же. С. 8. M74

знание языков”218. Отношение к языку, по мнению исследователя, может как способствовать, так и препятствовать данному стремлению219. В последнем случае причиной тому может быть, например, незнание или угнетение национального языка. Подобная почва весьма благоприятна для роста националистических отношений, которые ещё больше замыкают народ внутри себя. Особую позицию при этом, по мнению учёного, будет занимать Россия220: одновременно близкая обеим цивилизациям221, не разделяющая мнения западных народов о первенствующем своём положении, она должна будет стать связующим звеном между “центром” и “периферией”. Это подтверждается тем, что “союз республик уже в известной мере осуществил западно-восточное объединение”222. Иную форму философия, теория и методология истории приобрела в творчестве Николая Яковлевича Марра (1865-1934), ученика В. Р. Розена. Получивший образование в Петербургском университете исследователь продолжил работать в нём в 1891-1933 гг., в 1891-1900 гг. занимая должность приват-доцента, в 1900-1902 гг. – экстраординарного профессора, в 1902-1916 гг. – ординарного профессора на кафедре армянской и грузинской словесности, пребывая в должности декана в 1911-1919, а параллельно с 1916 по 1933 г. – в должности заслуженного профессора223. Исследователь активно занимался проблемами происхождения и развития языка как культурного феномена. Первоначальный интерес учёного Ольденбург С. Ф. Восток и Запад // Запад и Восток: сборник Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая. М., 1926. С. 17. 218 Ольденбург С. Ф. Новая встреча Востока и Запада через тысячелетия // Ариаварта. СПб., 1999. № 3. С. 9. 219 Ольденбург С. Ф. Восток и Запад // Запад и Восток: сборник Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая. М., 1926. Там же. 220 Ольденбург С. Ф. Новая встреча Востока и Запада через тысячелетия // Ариаварта. СПб., 1999. № 3. С. 6. 221 222 Там же. С. 13. Формулярный список о службе Н. Я. Марра // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16330. Л. 334-352. M75 223

к изучению языков, распространённых на Кавказе, позднее распространился также на древние языки, так и не познавшие письменной культуры: “как в мире растительном существуют пережиточные виды, открываемые натуралистами в отброшенных от культурных районов или центров горных местах, так в ущельях и у склонов трёх горных стран: 1) с юга Памира, 2) на Кавказе, 3) у Пиренеев сохранились реликтовые виды человеческой речи”224. Совокупность древних кавказских языков учёный объединил в категорию так называемых “яфетических”, подчёркивая таким образом их родство с семитохамитской языковой семьёй 225. Процесс выработки собственного учения о языке сопровождался для Н. Я. Марра методологическим кризисом: учёный понимал, что выдвинутые современной ему наукой задачи не могут быть реализованы на основе прежней методологии226. Одновременно научные поиски востоковеда проходили на фоне теоретических и методологических противоречий университетских школ Москвы и Петербурга. Сравнительно-исторический метод, господствовавший на рубеже веков среди московских учёных, ограничивал их исследования, не позволяя выходить за пределы собственно языкознания. Позиция же Н. Я. Марра, как представителя петербургских исследователей, основывалась на представлении об определяющем значении языка в культурном и социальном взаимодействии членов общества, изучение языка ставилось в тесную связь с анализом его истории227. Данную концепцию можно выразить следующим образом: язык создаётся социумом, а значит отражает в себе его уникальные черты; неповторимый облик социума является прямым отражением его неповторимой культуры, а роль языка в Марр Н. Я. О происхождении языка // Марр Н. Я. Основные вопросы языкознания. Избранные работы. Т. 2. М.; Л., 1936. С. 182. 224 225 Там же. Алпатов В. М. Марр, марризм и сталинизм // Философские исследования. 1993. № 4. С. 274-275. 226 Шилков Ю. М. Яфетическая философия языка Н. Я. Марра // Вече. Альманах русской философии и культуры. Вып. 16. СПб., 2004. С. 74. M76 227

развитии последней является наиважнейшей. Т.е. личность формирует язык, а язык формирует личность. Исследование языка ввиду этой двусторонней связи не представлялось возможным в рамках одного лишь языкознания, приобретая, таким образом, интердисциплинарный характер. В итоге, избранная Н. Я. Марром методология лингвистического исследования, основанная на палеолингвистическом анализе языка, знаменовала собой кардинальную смену научных парадигм в отечественном языкознании. Предложенная учёным теоретиче ская концепция противоречила давно устоявшимся законам лингвистики, базирующимся на сравнительно-историческом методе, что повлекло за собой крайне негативную её оценку со стороны научного сообщества. Дополнительным ударом по лингвистической компаративистике конца 1910-х – начала 1920-х гг. стал устойчивый рост влияния в российском языковедении марксизма, в котором находили внутренний отклик многие уже сложившиеся к этому времени в среде петербургских исследователей идеи, в частности представление о языке как психосоциальном феномене. Данное обстоятельство в союзе с разочарованием в возможностях сравнительноисторической лингвистики предопределило поддержку Н. Я. Марром марксистской концепции происхождения и развития языка, которой суждено было стать новой вехой в истории отечественного языкознания228. Центральным звеном в новом учении о языке Н. Я. Марра стал вопрос о происхождении языка как феномена культуры. Учёный предложил уникальную для своего времени гипотезу исторической направленности глоттогенеза, объяснявшую множественность языков с позиций, диаметрально противоположных господствовавшей ранее лингвистической традиции229. Согласно данной концепции, языковая дифференцированность человечества объясняется отнюдь не разветвлением существовавших на заре Марр Н. Я. Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории // Марр Н. Я. Язык и общество. Избранные работы. Т. 3. М.; Л., 1934. С. 73. 228 Марр Н. Я. Основные достижения яфетической теории // Марр Н. Я. Этапы развития яфетической теории. Избранные работы. Т. 1. М.; Л., 1933. С. 200. M77 229

цивилизации общих праязычных форм230. Напротив, именно крайнее разнообразие форм языковой коммуникации является наиболее естественным состоянием на ранних этапах исторического процесса. Формирование их в виде отдельных языков происходило локально, вне взаимодействия с другими, подобными себе образованиями. Распространённая ранее тенденция к объединению языков в группы и семьи по принципу общности их происхождения была, согласно яфетической теории, изначально ошибочной. Исторически процесс глоттогенеза протекал в обратном направлении: появление новых языков сопровождалось смешением множества более ранних языковых форм, в результате чего сразу несколько из них сходили с исторической арены, уступая место уже лишь одному, новому языку как комбинации языковых элементов его предшественников. Закономерным следствием идеи непрерывного сокращения численности древних и появления на их месте меньшего числа новых языков стала мысль о неминуемом окончательном объединении всех известных на данный момент языковых форм во всемирный, общий для всех народов язык231. Другим немаловажным постулатом яфетической теории является мысль о тесной взаимосвязи мышления и языка232 . Осознанность своей деятельности присуща лишь человеку. В свою очередь, способность к осознанию подразумевает наличие у индивидуума мышления. Последнее представляет собой, по мнению Н. Я. Марра, осознание социумом совершаемой им самим производственной деятельности и связанных с ней отношений233. Язык же есть коллективное обнаружение осознания социума “в оформлении и объёме”, исходящим из способа мышления и разделяемой Марр Н. Я. Общий курс учения об языке // Марр Н. Я. Основные вопросы языкознания. Избранные работы. Т. 2. М.; Л., 1936. С. 32. 230 231 Там же. С. 24. Марр Н. Я. Язык и мышление // Марр Н. Я. Язык и общество. Избранные работы. Т. 3. М.; Л., 1934. С. 121. 232 233 Там же. С. 112. M78

идеологии234. Следовательно, можно сделать вывод об отношении языка (согласно марксисткой концепции исторического процесса) к надстройке общества, т.к. развитие языковой коммуникации совершается в процессе воздействия на неё существующей системы производства. Доказательством тому служат фиксируемые в языке трансформации, связанные с эволюцией базиса. Т.е. значение языка как компонента исторического процесса всегда подчинённое. С другой стороны, язык всеобъемлющ, т.к. он неизбежно соприкасается с любой формой деятельности социума, что даёт право утверждать о влиянии языка на все сферы общества, относящиеся к его надстройке. Иными словами, язык как фактор исторического развития должен восприниматься как инструмент, посредством которого совершаются изменения в надстройке после соответствующих трансформаций в базисе. Ввиду того, что формирование и естественное усложнение языка параллельно сопровождается эволюцией сознания его носителей, учёный отрицал концепцию биологической детерминированности языковой коммуникации235. Форма последней напрямую зависит от уровня социальнокультурного развития общества. Данное обстоятельство во многом объясняет обращение Н. Я. Марра к поиску корреляции между языковыми формами и внеязыковыми явлениями. Производимое посредством палеонтологического метода исследование языка привело учёного к мысли о стадиальном характере его эволюции236. При этом степень развития языка соответствует ступени эволюции, которую в данный момент занимает социум. Указанная закономерность универсальна, она может одновременно наблюдаться у носителей различных языков. Однако, на какой бы стадии своего развития ни находилось то или иное общество, в используемом им языке неизбежно будут сохранятся рудименты, унаследованные от предшествующих эпох (в том 234 Там же. Десницкая А. В. Н. Я. Марр и задачи исторического языкознания // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т. VIII. Вып. 5. М., 1949. С. 467-468. 235 Алпатов В. М. Марр, марризм и сталинизм // Философские исследования. 1993. № 4. С. 273. M79 236

числе и отголоски отстаиваемой Н. Я. Марром в его теории небезызвестной системы базовых для каждого языка четырёх элементов). В ряду петербургских востоковедов, чья научная деятельность также оказала значительное влияние на развитие философии, теории и методологии истории в России, следует упомянуть Василия Владимировича Бартольда (1869-1930), работавшего на кафедре истории Востока факультета восточных языков в 1896-1919 гг. (в 1896-1901 гг. пребывая в должности приват-доцента, в 1901-1906 гг. – экстраординарного профессора, в 1906-1919 гг. – ординарного профессора), позднее, в 1919-1930 гг. в должности профессора его деятельность перемещается в ФОН237. В. В. Бартольд в своих исследованиях придерживался заданного ещё его учителем – В. Р. Розеном, - научного подхода (основной идеей которого была фиксация фактической базы с последующим критическим её анализом), оттачивая и углубляя важнейшие его теоретические и методологические основы. Отражением этого стала склонность учёного к детальному исследованию источникового материала, соотнесению различных типов источников и их научной критике238. При этом руководящим для В. В. Бартольда, как характерного представителя российской ориенталистики, выступал филологический метод исследования. Историософские воззрения учёного основывались на представлении о тесной взаимосвязи исторического прошлого восточных народов, традиционно остававшееся на периферии научных интересов, с историей западных стран239. В. В. Бартольд аргументирует свою позицию следующим положением: без учёта достижений востоковедения немыслимо построение цельной картины исторического процесса (в широком его понимании), а Формулярный список о службе Василия Владимировича Бартольда // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16328. Л. 30-39. 237 Лунин Б. В. Жизнь и деятельность академика В. В. Бартольда: Средняя Азия в отечественном востоковедении. Ташкент, 1981. С. 13, 17-18. 238 Якубовский А. Ю. Проблема социальной истории народов Востока в трудах академика В. В. Бартольда // Вестник ЛГУ. 1947. № 13. С. 65. M80 239

также познание тех законов, которые этим процессом движут240. Продолжая традиции своего наставника, востоковед особое внимание акцентировал на изучении культуры восточных народов как уникального исторического феномена, критикуя прежний европоцентристский подход, в результате которого “азиаты утрачивают свои характерные черты и превращаются в европейцев” 241. Другим объектом критики учёного стал расовый подход, получивший столь широкое распространение в трудах европейских исследователей. Любые попытки обосновать смысл и законы истории народов Востока на подобной основе не могут соответствовать действительности242. Гипертрофированный взгляд на развитие восточных народов исключительно сквозь призму религиозного фактора также должен быть отвергнут 243. Важность подобного подхода обосновывалась не до конца ещё оценённым культурным воздействием Востока на историю Запада, ведь фактически учёный столкнулся с практически полным отсутствием полноценных исследований по истории интересующего его района, использующих в качестве теоретической базы привычные при изучении европейских народов законы и константы, в которых бы широко применялся историко-сравнительный метод. Этим во многом объясняется интерес В. В. Бартольда к поиску глубинных закономерностей в истории восточных народностей. Во главу угла ставился фактор их культурного взаимодействия: Бартольд В. В. Иран. Исторический обзор // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 7. Работы по исторической географии и истории Ирана. М., 1971. С. 293. 240 Бартольд В. В. Речь перед защитой диссертации // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 1. Туркестан в эпоху монгольского нашествия. М., 1963. С. 605. 241 Бартольд В. В. Иран. Исторический обзор // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 7. Работы по исторической географии и истории Ирана. М., 1971. С. 251. 242 243 Там же. С. 240. M81

динамику историческому процессу придаёт, прежде всего, культурный обмен между обществами, стоящими на разных ступенях развития культуры244. Мало исследованная историософская позиция востоковеда вызывает противоречивые оценки его взглядов. Проблема усугубляется также тем, что сам В. В. Бартольд не оставил сколько-нибудь полного изложения своей историко-теоретической концепции. Однако несомненным остаётся акцент исследователя на внутренней истории социума, происходящих внутри него общественных движениях (данный вопрос нашёл своё отражение в целом ряде работ учёного 245) и социальных противоречиях246. Следствием последних является сначала появление, а затем и постепенное усложнение институтов власти, которые призваны регулировать и предотвращать подобные потрясения. Так, анализируя особенности исторического развития кочевых народов, В. В. Бартольд отмечает, что “только в эпоху кочевого быта принимает значительные размеры имущественное неравенство и появляется классовая борьба в её первоначальном виде – в виде борьбы между имущими и неимущими; под влиянием, вероятно, классовой борьбы создаётся правительственная власть, военное и политическое могущество”247. Другой немаловажной областью для исследования является социальная составляющая исторического развития. Несмотря на то, что его вектор, как правило, задаётся политикой, внутреннее содержание, “характер” социума является прямым отражением его социокультурных особенностей. Отсюда Якубовский А. Ю. Проблема социальной истории народов Востока в трудах академика В. В. Бартольда // Вестник ЛГУ. 1947. № 13. С. 79. 244 См.: Бартольд В. В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 1. Туркестан в эпоху монгольского нашествия. М., 1963. С. 531-584; Бартольд В. В. К истории крестьянских движений в Персии // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 7. Работы по исторической географии и истории Ирана. М., 1971. С. 438-450. 245 Петрушевский И. П. Академик В. В. Бартольд // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 1. Туркестан в эпоху монгольского нашествия. М., 1963. С. 28. 246 Бартольд В. В. Связь общественного быта с хозяйственным укладом у турок и монголов // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 5. Работы по истории и филологии тюркских и монгольских народов. М., 1968. С. 471. M82 247

важность изучения не только языка, необходимое для работы с подлинными источниками, но и истории, быта, религии изучаемого народа 248. В частности, В. В. Бартольд придерживался взгляда на столкновение ведущих религиозных течений (зороастризма, манихейства и пр.) в государствах и с с л ед уе м о го и м р е г и о н а ка к н а ва ж н е й ш е е п р оя вл е н и е и х взаимоотношений. Идентифицируя историко-теоретические взгляды В. В. Бартольда с тем или иным научным направлением, можно сделать вывод об их несовместимости, прежде всего, с позициями Баденской (Фрайбургской) школы. Утверждая, что как на Западе, так и на Востоке действуют аналогичные друг другу исторические законы, учёный фактически отвергал европоцентризм в изучении истории отдельных народов. Подводя итог, можно заключить, что анализ трудов петербургских востоковедов позволяет сформировать представление о специфике их историософских и теоретико-методологических взглядов, выявить ряд общих закономерностей, связывающих выдвинутые ими концепции, в частности: • взгляд на исторический процесс сквозь призму взаимоотношений народов Запада и Востока; • представление о превалирующем значении культурного взаимодействия в истории; • мысль о важности изучения, прежде всего, языка исследуемого народа, а также иных феноменов культуры; • идея существования общих для Востока и Запада законах. Несмотря на различие методологических подходов, используемых указанными исследователями, в их творчестве прослеживается общая тенденция, характеризующая особенность петербургской университетской школы в общем, что находит своё отражение в преимущественном их внимании к источнику. Лунин Б. В. Жизнь и деятельность академика В. В. Бартольда: Средняя Азия в отечественном востоковедении. Ташкент, 1981. С. 21. M83 248

Несомненным также остаётся воздействие внешних факторов на формирование мировоззрения российских востоковедов, прежде всего достижений европейской философской мысли. Изменение же социальнополитического контекста, в частности - начавшаяся в 1914 г. мировая война, лишь укрепляли уже сложившиеся взгляды учёных (например, о несостоятельности идеи европоцентризма и необходимости равноправного взаимодействия с народами Востока). M84

§ 3. Юридический факультет Формирование по-настоящему целостной картины философии, теории и методологии истории как в рамках петербургской университетской школы, так и российской науки в целом невозможно без анализа творчества специалистов в области права. Конец XIX века оказался важной вехой в истории юриспруденции, которая не могла оставаться в стороне от происходящих в научном знании процессов. В трудах российских юристов оказался запечатлён кризис господствовавшего прежде научного подхода, что отразилось на распространении в среде учёных новых философских течений (неокантианства, а позднее – марксизма). Всё очевиднее становился устойчивый рост их внимания к социологии, широкому использованию достижений юриспруденции, а также их попытки на основе права создать собственную картину исторического процесса. В частности, данная тенденция нашла своё отражение в творчестве Александра Дмитриевича Градовского (1841-1889). Вскоре после окончания Харьковского университета учёный продолжил свою исследовательскую деятельность в Петербурге. Работая в столичном университете в 1866-1889 гг., учёный занимал сначала должность преподавателя (1866-1867), затем – приват-доцента (1867-1868), экстраординарного профессора (1868-1869), ординарного профессора (1869-1889) и, наконец, заслуженного профессора (1889) на кафедре государственного права юридического факультета249. Влияние правовой традиции Рима на формирование историософских взглядов А. Д. Градовского обусловило его интерес к системе права Формулярный список о службе А. Д. Градовского // РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 414. Л. 37-52. M85 249

европейских народов – естественных исторических преемников античной правовой системы. Формирование собственной теоретической позиции правоведа происходило на фоне разногласий между приверженцами правовой концепции гегельянства и последователями школы права Г. Гуго и Ф. Савиньи. Одно из центральных мест в трудах учёного занимал вопрос о сущности и генезисе государства. А. Д. Градовский констатировал: “определения сущности государства до настоящего времени неудачны, как все попытки определить сущность учреждений и явлений, в основе которых лежит абсолютное понятие”250 . Историзм научных взглядов учёного обусловил его представления о государственном организме как непрерывно развивающейся системе, последовательно проходящей через определённые этапы развития. Выдвинутая учёным теория исторического процесса пронизана идеей прогрессивного развития социума от простейших к более совершенным формам общественной организации. Движущим фактором данного процесса является, прежде всего, постепенно усложняющаяся специализация общественного труда, являющаяся необходимым условием трансформации социальной организации в целом251. Дифференциация трудовой деятельности в рамках того или иного социума знаменует собой переход его в государственное состояние, характерное, в первую очередь, для земледельческих сообществ. Данный тип общественной организации (в сравнении с коллективами кочевников и скотоводов) характеризуется гораздо более сложной системой производства, которая и вызывает появление необходимых для существования государства предпосылок, как то: разделение общества на социальные группы, занятые в разных сферах производства; наличие постоянных связей между ними, а следовательно и экономики и др. Вместе с тем возникает потребность правового регулирования складывающейся системы. Зачатки государственности, по Градовский А. Д. Вступительная лекция по государственному праву, читанная в С.Петербургском университете А. Градовским, 10 октября 1866 года // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1899. С. 3. 250 251 Там же. С. 18. M86

мнению А. Д. Градовского, имели место и в предшествующих, дофеодальных стадиях общественного развития, однако их сильная взаимосвязь не позволяла в должной мере раскрыться заложенному в них потенциалу. Государство, таким образом, “складывается из суммы организаций, совокупности властей разного рода, существующих прежде него в обществе, - складывается уже в то время, когда каждый их этих элементов достаточно выяснился, когда каждому из них приблизительно указано его место в обществе”252. Процесс государствообразования является закономерной вехой в истории каждого социума, а также свидетельством его готовности претендовать на равное с другими государствами историческое существование. На данном этапе своего развития народ начинает именоваться нацией 253. Национальные государственные образования, существование которых есть следствие действия закономерностей в истории, неминуемо подчиняются им и в процессе своего развития. Анализ позиции А. Д. Градовского позволяет проследить определённое влияние немецкой классической философии на выдвинутую им концепцию: феномен государственности, в свою очередь, является внешним выражением достижения социальным объединением наиболее развитых форм, в рамках которых соединяются воедино прежде разрозненные функциональные элементы общества. Именно благодаря государству и посредством государства становится возможным выражение собственной воли личностями, данный социум составляющими. “Общество переносит на представителей государства все те свойства, которые требуются предписаниями высшего нравственного закона”, а “государство представляется <…> олицетворением всех нравственных инстинктов 252 Там же. С. 12. 253 Там же. M87

человечества”254 . Важно при этом учитывать, что для каждого исторического периода существуют свои нравственные установки. Поэтому государство должно ориентироваться исключительно на современную ему нравственную систему255. А. Д. Градовский, таким образом, отстаивает мысль о воспитании как основной функции государственного организма. Прогресс любого общества зависит, прежде всего, от его нравственных основ. Всякое государство призвано развивать эти начала. Следовательно – прогрессивность данного института заложена в самой его сути256. Важно отметить, что отдельные индивидуумы в состоянии существовать независимо от распространённых в данный момент нравственных идей, в отличие от государства, обречённого без них на неминуемую гибель. Отсутствие нравственной основы неизбежно лишает государственный организм возможности двигаться по пути прогресса: взамен этого происходит либо замещение её новыми ценностными ориентирами, либо угасание самой государственности257. Подобные размышления учёного иллюстрируют неприятие им теории органического развития. В подкрепление своей позиции А. Д. Градовский выдвигает простой, но вполне закономерный вопрос: “Почему один народ отличается от другого?”258. Ведь если, согласно упомянутой теории, вектор деятельности того или иного государства складывается в соответствии с интересами и потребностями отдельных личностей, образующих данный социум, почему тогда (учитывая, что различия между индивидуумами при всём многообразии окружающих их условий не столь велики) можно Градовский А. Д. Политические теории XIX столетия. Государство и прогресс // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб., 1899. С. 79. 254 255 Там же. 256 Там же. С. 80. Градовский А. Д. Мечты и действительность. (По поводу речи Ф. М. Достоевского) // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 6. СПб., 1900. С. 380. 257 Градовский А. Д. Политические теории XIX столетия. Государство и прогресс // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб., 1899. С. 81. M88 258

наблюдать столь грандиозное разнообразие путей исторического развития отдельных наций? Чем может объясняться первенство одних и подчинённость других народов? Органическая теория не в состоянии разрешить данное противоречие. Неясным остаётся и то, как из множества целей отдельно взятых личностей выдвигается на первый план некий усреднённый их вариант, который, ввиду этой нивелировки, в то же время перестаёт соответствовать интересам каждого индивидуума, параллельно сохраняя свою актуальность для общества, которое будет этот средний путь отстаивать259. Выдвинутая А. Д. Градовским концепция, рассматривающая явление дифференциации наций как следствие несхожести отстаиваемых ими нравственных целей, в противоположность взгляду об определяющем значении интересов личностей в их совокупности, во многом объясняет разнообразие возможных путей исторического развития государственности, тогда как теория органического развития не в состоянии объяснить сам факт выбора тем или иным обществом собственной уникальной формы государственного устройства. Анализ исторического развития национальностей, обусловленного господствующей в них в данный момент нравственной идеей и общественными целями, позволяет объединить их в группы – цивилизации. Общества, составляющие цивилизацию, как правило, объединены единым или сходным идеалом, в достижении и реализации которого они одинаково заинтересованы260. Однако цивилизация, являясь на порядок более сложной системой в сравнении с образующими её национальностями, не может быть признана заключительной стадией в истории развития национальностей. Чаще всего подобная роль принадлежит так называемым “всемирным монархиям” 261. Их существование сопровождается наиболее грандиозными 259 Там же. С. 82. Градовский А. Д. Политические теории XIX столетия. Парламентаризм во Франции // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб., 1899. С. 212. 260 261 Там же. С. 211. M89

историческими процессами и событиями. Всемирные монархии затмевают и одновременно захватывают и подчиняют своему влиянию все прочие народы, прямо или косвенно оказывающиеся под их влиянием. В результате происходит коренное переустройство сложившегося миропорядка: имеет место переориентирование отдельных национальностей на иные цивилизации в силу несоответствия прежних идеалов реалиям времени; уходят в прошлое устаревшие ценностные установки и олицетворяющие их государственные образования262. Однако за столь стремительными переменами неизбежно следует столь же стремительный закат всемирных монархий. Соответственно, степень развитости государства и занимаемое им место в конгломерате других народов определяется развитостью отстаиваемой им морально-нравственной системы ценностей. При этом можно зафиксировать определённую градацию последних на: 1) наиболее общие, характерные для всей совокупности народов-представителей той или иной цивилизации; 2) частные, свойственные исключительно данной народности и нигде более не встречающиеся; 3) зависимые от конкретных исторических условий, являющиеся прямым отражением текущей эпохи: именно несоответствие лежащего в основе общества моральнонравственного начала духу времени предопределяет упадок всей государственной системы263. Идеи и задачи государства, задающие вектор его исторического развития, проявляются в процессе деятельности государственных институтов, однако сама эта деятельность есть отражение действующих в социуме юридических законов. Нормы права фиксируют морально- Градовский А. Д. Социализм на Западе Европы и в России // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб., 1899. С. 381-382. 262 263 Там же. M90

нравственные принципы общества в качестве высшего авторитета264. Поэтому “ближайшею целью государства является поддержание юридического порядка; этот порядок есть благо сам по себе и условие для достижения других благ” 265. Представителем сообщества учёных-юристов позитивистского направления в отечественной науке стал выпускник Московского университета Василий Иванович Сергеевич (1832-1910), чья научная деятельность в 1872-1907 гг. проходила на юридическом факультете Петербургского университета в должности профессора (1872-1893) и заслуженного профессора (1893-1907) на кафедре русского права. В 1888-1897 гг. В. И. Сергеевич избирался деканом факультета, а в 1897-1899 занимал должность ректора266. В своей докторской диссертации “Задача и метода государственных наук” (1871) учёный изложил основные постулаты своей концепции. Знаменовав этим фундаментальным трудом кардинальную смену методологического подхода в современной ему юридической науке, В. И. Сергеевич последовательно разбирал и критиковал в нём предшествующую научную традицию. Отмечая, что “самое видное место по широкому распро странению в литературе бе сспорно принадлежит методе рационалистической”267, основанной на учении Иммануила Канта, учёный видит постепенный её закат. Причём, как отмечает В. И. Сергеевич, “умаление её влияния идёт параллельно с усилением влияния исторической Градовский А. Д. Вступительная лекция по государственному праву, читанная в С.Петербургском университете А. Градовским, 10 октября 1866 года // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1899. С. 16. 264 Градовский А. Д. Государственное право важнейших Европейских держав. Т. 1. // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 4. СПб., 1900. С. 25. 265 Формулярный список о службе В. И. Сергеевича // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16331. Л. 263-279. 266 Сергеевич В. И. Задача и метода государственных наук: очерки современной политической литературы. М., 1871. С. 53. M91 267

школы”268. Объектом его критики становится один из главных постулатов немецкой классической философии – представление о неком “высшем, сверхопытном начале”, вне которого “всякие суждения о человеческих действиях, которые не отправляются от априорных начал и основаны на опыте <…> могут повести только к грубейшим и опаснейшим ошибкам”269. Данное заблуждение приводит лишь к искажению действительности, представляющей собой куда более дифференцированную и сложную систему (к тому же непрерывно трансформирующуюся с течением времени). В этом В. И. Сергеевич видит основание для сомнения в целесообразности следования в русле идей кантианства: ведь “нет возможности найти даже двух государств, потребности которых были бы совершенно сходны, народы которых не разнились бы между собой по степени развития, характеру своих национальных стремлений и пр.”270. Поэтому создание какой бы то ни было универсальной системы права учёному не представляется возможным. Не менее категорична оценка В. И. Сергеевичем философии права, имеющей в основе своей гегельянство. Признавая прогрессивность стремления Г. Гегеля сформировать не идеальное государство, в отличие от И. Канта, а проанализировать действительное его состояние, правовед однако же разочаровывается в используемой при решении данной задачи “диалектической методы”: “намерение Гегеля так и осталось намерением”271. Концепция В. И. Сергеевича основывается на мысли о тесной связи между государством и социумом. В этой связи становится понятным его требование всестороннего анализа области права, не только его юридической составляющей, но и культурных, социальных, политических и др. аспектов, что подразумевает привлечение соответствующей методологии. В наибольшей степени подходу В. И. Сергеевича отвечала позитивистская 268 Там же. 269 Там же. С. 55-56. 270 Там же. С. 9-10. 271 Там же. С. 70. M92

парадигма. Развивая идеи О. Конта, правовед видит задачу юриспруденции в максимально возможном раскрытии “связи, существующей как между явлениями одновременными, так и следующими одно за другим в порядке времени”, в раскрытии “рода и степени влияния одного явления на другое и в конце концов [выведении законов] как сосуществования, так и преемства явлений”272. Признавая, таким образом, существование закономерностей в развитии социума, а также вытекающее из их сосуществования взаимовлияние, В. И. Сергеевич замечает их тенденцию “прийти к одному знаменателю”273. Не являются исключением и отношения государственных и социальных институтов (а также общества в целом). Данное умозаключение объясняет возникающие порой острые противоречия между одновременно существующими в рамках одной системы государственными “феноменами”, взаимоисключение одних другими или, наоборот, невозможность нормального функционирования части из них вне симбиоза с другими. С другой стороны, немаловажно значение внешнего фактора: “что возможно в одном месте и при одних условиях, то невозможно при изменённых обстоятельствах”274. Форма существующих на данный момент социальных феноменов во многом определяется исторически предшествующими институтами, наиболее близкими им по своей сути. Рассуждая о методологии “государственных наук”, В. И. Сергеевич акцентирует особое внимание на эффективности сравнительного, индуктивного метода. Последний заключается в анализе социальных институтов и явлений по “горизонтали” (сравнение различных, параллельно существующих общественных феноменов) и по “вертикали” (соотнесение хронологически следующих друг за другом социальных институтов в рамках одной общественной системы). “Такое сличение совершенно различных 272 Там же. С. 34. 273 Там же. С. 185. 274 Там же. M93

форм должно повести к раскрытию необходимых условий существования всякого общества”275. Чем шире окажется поле исследования разнообразных “человеческих обществ <…> начиная с диких обитателей островов Тихого океана и оканчивая наиболее развитыми народами Европы”, тем более ясное представление об этих условиях будет сформировано276. Из идеи исторической преемственности логически следуют представления В. И. Сергеевича о непрерывном, поступательном развитии общества. Отрицая идеалистический образ единственно верного исторического пути, правовед выдвигает свою трактовку, согласно которой прогрессивным может быть названо любое развитие социальных институтов, в любом возможном направлении, за исключением лишь регресса, возвращения к уже существовавшим ранее формам277. Т.е. развитие каждого общества (народа, государства и пр.) и его институтов есть его историческое развитие. А так как каждый социум по-своему уникален, то и его путь в истории также неповторим и имеет полное право на существование. Отсюда два важных вывода В. И. Сергеевич: во-первых, прогресс совершается непрерывно и повсеме стно; во-вторых, прогре сс имеет крайне разнонаправленный характер. Соединение вышеизложенных теоретических воззрений В. И. Сергеевича о существовании законов, подчиняющих себе развитие социума, и о прогрессе, неизменно его сопровождающем, закономерно подводит исследователя к вопросу о месте личности в данном процессе. Проблема эта является особенно острой ввиду внешней противоречивости выдвинутой учёным исторической схемы: законосообразность в истории, казалось бы, должна исключать идею о какой бы то ни было автономности индивидуума как самостоятельно действующего актора в историческом процессе. В то же время правовед аргументирует свою позицию следующим образом: “человек 275 Там же. С. 206. 276 Там же. С. 208. 277 Там же. С. 188. M94

свободен не в том смысле, что может действовать вне зависимости от мотивов, определяющих его волю, или вне влияния на его действия того состояния его духа, которое этому действию предшествовало”, воля человека аналогично определяется предшествующими её проявлениями, но “его собственный разум есть также одно из этих предшествующих, один из мотивов, в силу влияния которого человек может оказывать сопротивление другим предшествующим и давать такое направление своей деятельности, какое ему желательно”278. Иными словами, индивидуум имеет свободу воли, но только в том случае, если его действия не противоречат существующим закономерностям социального развития. Выдающимся представителем Ecole Russe был Максим Максимович Ковалевский (1851-1916). Бывший профессор Московского университета, один из основателей социологии в России, один из лидеров либерального движения, исследователь переехал в Петербург, где его научная деятельность проходила в 1906-1916 гг. в должности профессора на кафедре государственного права юридического факультета Петербургского университета279. Начало творчества учёного хронологически совпало с устоявшимся господством в отечественной научной мысли позитивистского подхода. Несмотря на то, что со временем позитивизм обнаружил свои слабые стороны, в том числе в наиболее базовой своей идее о неизбежности и однонаправленности прогресса человечества, историко-теоретические взгляды М. М. Ковалевского не могли в полной мере освободиться от его влияния280. Критикуя позитивистский взгляд на эволюционный характер исторического развития общества, учёный в то же время указывал на 278 Там же. С. 36-37. Формулярный список о службе Максима Максимовича Ковалевского // ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16330. Л. 148-160. 279 Тимашев Н. С. Социологические теории Максима Ковалевского // Ковалевский М. М. Социология. Теоретико-методологические и историко-социологические работы. СПб., 2011. С. 630. M95 280

схожесть истории отдельных, никак либо мало связанных между собой народов, которым свойственны аналогичные друг другу тенденции развития: “сходство учреждений у двух или нескольких народностей имеет источником всего чаще общность их культурных условий, прохождение ими одинаковых стадий развития <…> но оно может быть и результатом унаследования сходных учреждений от общего предка, и плодом прямого заимствования”281. Подобная позиция неизбежно подразумевает признание цельности исторического процесса, “допущения факта поступательного движения человечества и при отсталости тех или других народов, так как последние рано или поздно принуждаются к восприятию высшей культуры”282. Аналогичное устройство и функционирование экономики, подобное политическое устройство и примерно равный уровень научно-культурного развития отдельных независимых друг от друга социумов, как правило, позволяет сделать вывод о том, что и на более ранних этапах истории они занимали относительно друг друга подобное же положение283. Приведённая противоречивость взглядов учёного неизбежно налагала отпечаток на всё его творчество. В большей степени данная проблематика нашла своё отражение в его работах социологической направленности, т.к. научный интерес исследователя был сосредоточен на анализе, в первую очередь, общественных процессов. По мнению М. М. Ковалевского, целью исследователя, стремящегося познать социальные законы (а вместе с тем и законы исторические), должно стать исследование общественной ментальности параллельно с изучением структуры общества в её исторической динамике284, в результате чего представляется возможным обнаружить общие закономерности развития социума, а также понять Ковалевский М. М. Социология. В 2-х т. СПб., 1910. Т. 1. Социология и конкретные науки об обществе. Исторический очерк развития социологии. С. 80. 281 282 Ковалевский М. М. Современные социологи. СПб., 1905. С. 14. Ковалевский М. М. Социология. В 2-х т. СПб., 1910. Т. 1. Социология и конкретные науки об обществе. Исторический очерк развития социологии. С. 33. 283 284 Там же. С. 9. M96

первопричины общественных явлений285. Динамика в данном случае фактически отождествляется с понятием исторического прогресса, который, как считает учёный, является необходимым условием для существования всякой социальной системы286. М. М. Ковалевский разделял распространённое в российской научной среде мнение, согласно которому роль “конкретных” общественных дисциплин сводится к поиску и отбору источникового материала для последующего их анализа наукой, использующей номотетический подход. “О какой бы конкретной науке об обществе мы ни заговорили, - будет ли то сравнительное языкознание, или сравнительная история <…> нам неизбежно предстоит повторить одно и тоже: объяснение эволютивному процессу, происходящему в области изучаемых ими явлений, не может быть дано без содействия социологии”287. Методология М. М. Ковалевского всецело определялась его теоретическими представлениями. Т.к. происходящие с течением времени изменения в социуме есть проявление его прогрессивного пути, данный процесс можно рассматривать как последовательность эволюционных этапов, которые являются следствием действия исторической закономерности288. В данной связи закономерен вопрос: каким образом исследовать законы исторического развития? Учёный видел выход, прежде всего, в применении историко-сравнительного метода. При этом возникал ряд важных замечаний. М. М. Ковалевский указывал на необходимость взаимосвязанности отбираемых для исследования данных, которые бы не только являлись доказательством для выдвинутого предположения или теории, но и отражали бы контекст, в котором они существуют. Весьма важным также представляется критический анализ источниковой базы, задача которого – 285 Там же. С. 14. 286 Там же. С. 59. 287 Там же. С. 30. 288 Там же. С. 32. M97

упорядочить связи (которые могут оказаться ложными или только внешними) между рассматриваемыми свидетельствами289. Исследователю, по мысли учёного, стоит воздерживаться от безосновательных выводов, которые могут повлечь за собой искажение действительности. Таким образом, анализ творчества правоведов, чья научная деятельность проходила в Петербургском университете, позволяет выявить ряд особенностей их историософских и теоретико-методологических взглядов. Учитывая существование расхождений среди рассмотренных исследователей в отношении целого ряда вопросов, представляется возможным, однако, выявить также общие черты их мышления, а также оценить роль факторов, способствовавших формированию мировоззрения российских юристов на рубеже XIX-XX вв. Для последнего оказалось характерно представление: • о центральной роли государства и государственных институтов в историческом процессе; • о поэтапном, поступательном развитии государственности, а следовательно – существовании неких закономерностей в истории; • о лежащем в основе любого государства стремления к прогрессивному развитию; • о тесной взаимосвязи института государства с социумом, далеко выходящей за сугубо юридические рамки и отражающей моральнонравственное состояние общества. В процессе научного исследования петербургские правоведы, как и их коллеги с других гуманитарных факультетов столичного университета были склонны уделять преимущественное внимание используемому источнику, его анализу, воздерживаясь при этом от построения недостаточно обоснованных выводов. Данная тенденция, вероятно, является свидетельством влияния на научный подход представителей юридического факультета общих традиций петербургской школы. 289 Там же. С. 80. M98

В свою очередь, на подобную форму философии, теории и методологии истории в среде российских юристов определённое влияние оказывали и внешние обстоятельства, прежде всего – наблюдавшиеся в конце XIX – начале XX вв. трансформации в европейской философской мысли. Повсеместное разочарование в позитивизме непосредственным образом сказывалось и на взглядах отечественных учёных. Российские правоведы хотя и продолжали оставаться под значительным влиянием данного учения, однако параллельно в их среде можно наблюдать процесс поиска новых ориентиров в научно-исследовательской деятельности. В частности, указанное обстоятельство обусловило обращение юристов петербургской школы к современному им наследию немецкой исторической школы права. Подводя итог, на основании результатов проведённого анализа историософских и теоретико-методологических взглядов учёных Петербургского университета можно отметить: • специфику философии, теории и методологии истории на каждом из рассмотренных факультетов: так, представителям историкофилологического факультета в большей степени оказалось свойственно внимание к вопросам о закономерности исторического процесса, о роли личности и социума в истории, месте культуры в развитии общества; востоковеды петербургской школы неизменно подчёркивали важнейшую роль языка в истории, а также рассматривали прошлое с позиций соотношения Восток-Запад; юристы Петербургского университета были склонны видеть превалирующее значение государственного начала в историческом развитии, подчёркивая его тесную взаимосвязь с культурой и социумом; • общие черты в мировоззрении и научной деятельности петербургских исследователей вне зависимости от их принадлежности к тому или иному подразделению университета (внимание к источниковой базе и её критиче ский анализ, по стоянно е M99

совершенствование методологических основ научно-исследовательской деятельности, философское осмысление рассматриваемых вопросов); • значительное влияние достижений западной философской мысли и происходящих в ней изменений на взгляды и научное творчество учёных Петербургского университета. Заключение На основании анализа библиографии, обозрений преподавания и отчётов о состоянии и деятельности Санкт-Петербургского (Петроградского) университета был определён круг исследователей-представителей петербургской университетской школы философии, теории и методологии истории, а также их место в университетской корпорации. Кроме того, был выявлен основной круг текстов, связанных с развитием петербургской школы философии, теории и методологии истории. В качестве вспомогательных в исследовании привлекаются источники личного происхождения, также отражающие историософские и теоретикометодологические аспекты научного творчества учёных Петербургского университета. В результате было установлено, что рассматриваемые исследователи принадлежали к разным поколениям. Наиболее ранняя научная деятельность старших представителей петербургского университетского сообщества (К. Н. Бестужева-Рюмина, В. И. Ламанского и др.) приходится на последнюю треть XIX в., в то время как младших (Н. И. Кареева, Н. Я. Марра и др.) преимущественно на конец XIX – начало XX вв. Таким образом, M100

хронологические рамки творчества исследуемых учёных охватывают период с 1865 по 1933 г. В процессе работы стало возможным определить значение подразделений университета в формировании школы. Ведущая роль при этом сохранялась за историко-филологическим факультетом, в рамках которого представлено наибольшее число текстов и учёных, используемых в выборке. Кроме того, в результате анализа научного творчества представителей петербургской школы была выявлена специфика философии, теории и методологии истории на каждом гуманитарном факультете Петербургского университета, благодаря чему становится возможным проследить корреляцию между исследуемыми учёными областями научного знания и содержанием их историософских и теоретико-методологических концепций. Рассмотренный феномен “кризиса” российской исторической науки конца XIX – начала XX вв. в отечественной историографии демонстрирует неоднозначность оценки исследователями не только факторов, повлиявших на его формирование, но и внутреннего содержания указанного явления. Анализ истории появления и развития концепции “кризиса” позволяет сделать вывод об основных причинах данного явления. Важнейшей из них является по степенный отказ отече ственных исследователей от позитивистского подхода в качестве руководящего в процессе научной деятельности и, как следствие, философские и теоретико-методологические поиски российских учёных. При этом значительное влияние на мировоззрение и творчество последних оказали достижения немецкой философии, прежде всего, - Фрайбургской школы неокантианства. В свою очередь, внутреннее содержание “кризиса” российской историографии характеризовалось отсутствием единого теоретикометодологического подхода среди отечественных исследователей, что нашло своё отражение в создании ими целого ряда самостоятельных концепций. В результате на рубеже XIX-XX вв. можно наблюдать усложнение историософского мышления учёных-историков, создание ими качественно M101

новых основ исторического познания. Кроме того, происходит формирование основ методологии истории как самостоятельного научного направления. Своё отражение феномен “кризиса” находит и в рамках петербургского у н и в е р с и т е т с ко го с о о б щ е с т ва . И с то р и о с о ф с к и е и т е о р е т и ко методологические поиски исследователей вместе с тем формируют уникальный образ всей школы. Являясь всеохватывающим, данный процесс затрагивает творчество не только учёных-историков, но и представителей других направлений научного знания – востоковедов, юристов, филологов, в результате чего можно также выделить специфику философии, теории и методологии истории на каждом гуманитарном факультете Петербургского университета. Список источников и литературы Источники Неопубликованные источники 1. РГИА. Ф. 733. Оп. 123. Д. 9. 2. РГИА. Ф. 733. Оп. 136. Д. 49. 3. РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1396. 4. РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1506. 5. РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 414. 6. РГИА. Ф. 740. Оп. 8. Д. 626. 7. ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16328. 8. ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16330. 9. ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 16331. Опубликованные источники Делопроизводственные источники: 1. Обозрение преподавания на юридическом факультете Имп. СанктПетербургского университета на [1901-1902, 1902-1903, 1903-1904] на учебный год. СПб., [1901-1904]. M102

2. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском [Петроградском] университете на [1904-1905, 1905-1906, 1906-1907, 1907-1908, 1908-1909, 1909-1910, 1910-1911, 1911-1912, 1912-1913, 1915-1916] учебный год. СПб. [Пг.], [1904-1912, 1915]. 3. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете за 1883-1884 академический год. СПб., 1883. 4. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на второе полугодие 1885-1886 учебного года. СПб., 1885. 5. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на первое полугодие 1886-1887 учебного года. СПб., 1886. 6. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на осеннее полугодие [1887-1889] учебного года. СПб., [1887-1889]. 7. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на весеннее полугодие [1888-1890] года. СПб., [1888-1890]. 8. Обозрение преподавания наук в Имп. Санкт-Петербургском университете на осеннее и весеннее полугодия [1890-1900] года. СПб., [1890-1899]. 9. Обозрение преподавания наук на историко-филологическом факультете Имп. Санкт-Петербургского [Петроградского] университета в осеннем полугодии [1901, 1904, 1915-1917, 1918] года. СПб. [Пг.], [б. г., 1916, 1918]. 10. Обозрение преподавания наук на юридическом факультете Имп. СанктПетербургского [Петроградского] университета в осеннем полугодии [1909, 1911-1915, 1918] года и в весеннем полугодии [1910, 1912-1916] года. СПб. [Пг.], [1909, 1911-1915, 1918]. M103

11. Обозрение преподавания наук по факультету восточных языков в [1900-1901, 1902-1903, 1903-1904, 1905-1906] учебном году. СПб., [б. г., 1902, 1905]. 12. Обозрение преподавания наук по факультету восточных языков Имп. Петроградского университета в осеннем полугодии [1915, 1917, 1918] года и в весеннем полугодии [1916, 1918, 1919] года. Пг., [1915, 1917, 1918]. 13. Отчёты о состоянии и деятельности Императорского СанктПетербургского [Петроградского] университета за 1882-1916 гг. СПб. [Пг.]: б. и., 1883-1916. Источники личного происхождения: 1. Кареев Н. И. Прожитое и пережитое. Л.: Изд-во ЛГУ, 1990. 384 с. 2. Письма С. Ф. Платонова П. Н. Милюкову. Окончание (Подг. В. П. Корзун, М. А. Мамонтова) // История и историки. 2003. Историографический вестник. М.: Наука, 2003. С. 311-339. 3. П р е с н я ко в А . Е . П и с ь ма и д н е в н и к и . 1 8 8 9 - 1 9 2 7 . С П б . : Дмитрий Буланин, 2005. 966 с. Историографические источники: 1. Бартольд В. В. Иран. Исторический обзор // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 7. Работы по исторической географии и истории Ирана. М.: Наука, 1971. С. 229-336. 2. Бартольд В. В. К истории крестьянских движений в Персии // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 7. Работы по исторической географии и истории Ирана. М.: Наука, 1971. С. 438-449. 3. Бартольд В. В. Речь перед защитой диссертации // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 1. Туркестан в эпоху монгольского нашествия. М.: Изд-во восточной литературы, 1963. С. 604-610. M104

4. Бартольд В. В. Связь общественного быта с хозяйственным укладом у турок и монголов // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 5. Работы по истории и филологии тюркских и монгольских народов. М.: Наука, 1968. С. 468-472. 5. Бартольд В. В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 1. Туркестан в эпоху монгольского нашествия. М.: Изд-во восточной литературы, 1963. С. 43-597. 6. Бестужев-Рюмин К. Н. История России с древнейших времен. Сочинение С. Соловьева. T. I-IX. Москва, 1851-1859. T. X. СПб., 1860 // Отечественные записки. 1860. T. CXXXII. С. 1-28. 7. Бестужев-Рюмин К. Н. Чему учит русская история // Древняя и Новая Россия. Исторический иллюстрированный ежемесячный сборник. 1877. Т. 1. С. 5-25. 8. Бодуэн де Куртенэ И. А. Август Шлейхер (1870) // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 35-44. 9. Бодуэн де Куртенэ И. А. Национальный и территориальный признак в автономии. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1918. 84 с. 10. Бодуэн де Куртенэ И. А. Несколько слов о сравнительной грамматике индо-европейских языков. СПб.: Тип. В. С. Балашева, 1882. 53 с. 11. Бодуэн де Куртенэ И. А. О смешанном характере всех языков // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 362-372. 12. Бодуэн де Куртенэ И. А. Языкознание, или лингвистика, XIX века // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 3-18. 13. Виппер Р. Ю. Кризис исторической науки. Казань: Гос. изд-во, 1921. 37 с. 14. Виппер Р. Ю. Несколько замечаний о теории исторического познания // Вопросы философии и психологии. М., 1900. Кн. III (53). С. 450-480. M105

15. Виппер Р. Ю. Очерки теории исторического познания. М.: Типолитогр. т-ва И. Н. Кушнерев и Ко, 1911. 284 с. 16. Градовский А. Д. Вступительная лекция по государственному праву, читанная в С.-Петербургском университете А. Градовским, 10 октября 1866 года // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 1. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1899. С. 1-20. 17. Градовский А. Д. Государственное право важнейших Европейских держав. Т. 1. // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 4. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1900. 816 с. 18. Градовский А. Д. Мечты и действительность. (По поводу речи Ф. М. Достоевского) // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 6. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1900. С. 375-383. 19. Градовский А. Д. Политические теории XIX столетия. Государство и прогресс // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб.: М. М. Стасюлевича, 1899. С. 3-132. 20. Градовский А. Д. Политические теории XIX столетия. Парламентаризм во Франции // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1899. С. 133-268. 21. Градовский А. Д. Социализм на Западе Европы и в России // Градовский А. Д. Собрание сочинений. Т. 3. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1899. С. 377-492. 22. Кареев Н. И. Историка: теория исторического знания // Кареев Н. И. Избранные труды. М.: Российская политическая энциклопедия, 2010. С. 352-548. 23. Кареев Н. И. Историология: теория исторического процесса. М.: Книжный дом “ЛИБРОКОМ”, 2011. 328 с. 24. Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1897. 475 с. 25. Карсавин Л. П. Введение в историю. (Теория истории). Пг.: Наука и школа, 1920. 78 с. M106

26. Карсавин Л. П. О началах (опыт христианской метафизики) // Карсавин Л. П. Сочинения. СПб.: Ymca-Press, 1994. Т. 6. 375 с. 27. Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках преимущественно в Италии. Пг.: Научное дело, 1915. 360 с. 28. Карсавин Л. П. Философия истории. СПб.: АО “Комплект”, 1993. 351 с. 29. Ковалевский М. М. Современные социологи. СПб.: Изд. Л. Ф. Пантелеева, 1905. 414 с. 30. Ковалевский М. М. Социология. В 2-х т. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1910. Т. 1. Социология и конкретные науки об обществе. Исторический очерк развития социологии. 300 с. 31. Ковалевский М. М. Социология. Теоретико-методологические и историко-социологические работы. СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2011. 688 с. 32. Ламанский В. И. Геополитика панславизма. М.: Институт русской цивилизации, 2010. 928 с. 33. Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. М.: Издательский дом “Территория будущего”, 2006. 472 с. 34. Лаппо-Данилевский А. С. Основные принципы социологической доктрины О. Конта // Проблемы идеализма: сб. статей. М.: Московское психологическое общество, 1902. С. 394-490 35. Лучицкий И. В. Джемс Сорольд Роджерс (некролог) // Юридический вестник. Издание Московского Юридического общества. 1891. Т. 7. № 2. С. 171-185. 36. Лучицкий И. В. Отношение истории к науке об обществе // Журнал социологии и социальной антропологии. 2015. Т. 18. № 1. С. 62-67. 37. Марр Н. Я. Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории // Марр Н. Я. Язык и общество. Избранные работы. Т. 3. М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1934. С. 61-77. M107

38. Марр Н. Я. О происхождении языка // Марр Н. Я. Основные вопросы языкознания. Избранные работы. Т. 2. М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936. С. 179-209. 39. Марр Н. Я. Общий курс учения об языке // Марр Н. Я. Основные вопросы языкознания. Избранные работы. Т. 2. М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936. С. 23-126. 40. Марр Н. Я. Основные достижения яфетической теории // Марр Н. Я. Этапы развития яфетической теории. Избранные работы. Т. 1. Л.: Издво ГАИМК, 1933. С. 197-216. 41. Марр Н. Я. Язык и мышление // Марр Н. Я. Язык и общество. Избранные работы. Т. 3. М.; Л.: Государственное социальноэкономическое издательство, 1934. С. 90-122. 42. Проблемы идеализма: сб. статей. Ред. Новгородцев П. И. М.: Московское психологическое общество, 1902. 521 с. 43. Ольденбург С. Ф. Восток и Запад // Запад и Восток: сборник Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая. М.: Тип. ГИЗ’а, 1926. С. 14-18. 44. Ольденбург С. Ф. Новая встреча Востока и Запада через тысячелетия // Ариаварта. СПб., 1999. № 3. С. 5-14. 45. Пресняков А. Е. Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский. Пг.: Колос, 1922. 95 с. 46. Пресняков А. Е. Речь перед защитой диссертации под заглавием “Образование великорусского го сударства”. Пг.: Д евят ая Государственная типография, 1920. 10 с. 47. Сергеевич В. И. Задача и метода государственных наук: очерки современной политической литературы. М.: Тип. Грачева и Ко, 1871. 231 с. 48. Сергеевич В. И. Исследование г. Затыркевича в области домонгольского периода русской истории // ЖМНП. 1876. № 183. С. 204-235. M108

49. Тарле Е. В. И. В. Лучицкий. К пятидесятилетию его научнолитературной деятельности. 1863-1913 // Тарле Е. В. Сочинения в двенадцати томах. Т. 11. М.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 378-394. Литература: 1. Алеврас Н. Н. Петербургская школа историков. К. Н. Бестужев-Рюмин (из лекционного опыта) // Проблемы отечественной истории: Источники, историография, исследования. Сб. науч. статей. СПб.: Нестор-История, 2008. С. 171-184. 2. Алпатов В. М. Марр, марризм и сталинизм // Философские исследования. 1993. № 4. С. 271-288. 3. Алпатов М. А. Кризис русской буржуазной медиевистики в начале XX века // Проблемы историографии: Тезисы и рефераты докладов и сообщений на межвузовской конференции. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1960. С. 23-26. 4. Ананьич Б. В. “Петербургская историческая школа” // Россия в XX веке: судьбы исторической науки. М.: Наука, 1996. С. 670-675. 5. Ананьич Б. В., Панеях В. М. О петербургской исторической школе и ее судьбе // Отечественная история. 2000. № 5. С. 105-113. 6. Брачев В. С. “Наша университетская школа русских историков” и её судьба. СПб.: Стомма, 2001. 246 с. 7. Брачев В. С. Русский историк Сергей Фёдорович Платонов: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. СПб., 1996. 39 с. 8. Бычков С. П., Корзун В. П. Введение в историографию отечественной истории XX века. Омск: Изд-во ОмГУ, 2001. 359 с. 9. Валк С. Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Валк С. Н. Избранные труды по историографии и источниковедению. СПб.: Наука, 2000. С. 7-100. 10. Васильев Ю. А. Феномен “Ecole russe”: теория истории Н. И. Кареева // Знание. Понимание. Умение. 2010. № 3. С. 121-134. M109

11. Вернадский Г. В. Русская историография. М.: Аграф, 1998. 448 с. 12. Виноградов В. В. И. А. Бодуэн де Куртенэ // Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 6-20. 13. Десницкая А. В. Н. Я. Марр и задачи исторического языкознания // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т. VIII. Вып. 5. М.: Изд-во АН СССР, 1949. С. 467-473. 14. Дорошенко Н. М. Философия и методология истории в России (конец XIX – начало XX в.). СПб.: Изд-во С-Петербургского ун-та, 1997. 179 с. 15. Жуковская Т. Н. Некоторые размышления о “петербургской школе” // Третьи мартовские чтения памяти С. Б. Окуня: Материалы научной конференции. СПб.: Контрфорс, 1997. С. 8-14. 16. Зеньковский В. В. История русской философии. М.: Академический Проект “Раритет”, 2001. 880 с. 17. Киреева Р. А. К. Н. Бестужев-Рюмин и историческая наука второй половины XIX века. М.: Наука, 1990. 264 с. 18. Корзун В. П. Московская и петербургская школы русских историков в письмах П. Н. Милюкова С. Ф. Платонову // Отечественная история 1999. № 2. С. 171-182. 19. Корзун В. П. Образы исторической науки на рубеже XIX-XX вв. (анализ отечественных историографических концепций). ЕкатеринбургОмск: Изд-во ОмГУ, 2000. 226 с. 20. Корзун В. П. Отечественная историческая наука на рубеже XIX-XX веков: “кризис” или расцвет? // Очерки истории отечественной исторической науки XX века. Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. С. 11-33. 21. Леонтьева О. Б. Кризис в российской исторической науке рубежа XIXXX вв. в понимании современной историографии // Учёные записки Казанского университета. Гуманитарные науки. 2015. Т. 157. № 3. С. 68-75. M110

22. Лунин Б. В. Жизнь и деятельность академика В. В. Бартольда: Средняя Азия в отечественном востоковедении. Ташкент: Изд-во “Фан”, 1981. 223 с. 23. Малинов А. В. Академическая философия истории в России (вторая половина XIX - начало XX века). Saarbrücken: LAP LAMBERT Academic Publishing, 2011. 616 с. 24. Малинов А. В., Погодин С. Н. Александр Сергеевич ЛаппоДанилевский: историк и философ. СПб.: Искусство, 2001. 288 с. 25. Милюков П. Н. Воспоминания (1859-1917). М.: Современник, 1990. 446 с. 26. Милюков П. Н. Рец.: Середонин С. М. Сочинение Джильса Флетчера “Of the russe common wealth” как исторический источник. СПб., 1891 // Русская мысль. 1892. № 2. Библиографический отдел. С. 64-73. 27. Могильницкий Б. Г. История исторической мысли XX века: Курс лекций. Вып. I: Кризис историзма. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2001. 206 с. 28. Могильницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX в. – начала 900-х годов. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1969. 408 с. 29. Могильницкий Б. Г. Современный этап кризиса буржуазной исторической науки // Вопросы истории. 1980. № 9. С. 62-67. 30. Мягков Г. П. "Русская историческая школа": Методологические и идейно-политические позиции. Казань: Изд-во Казанского ун-та, 1988. 199 с. 31. Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт “русской исторической школы”. Казань: Изд-во Казанского ун-та, 2000. 298 с. 32. Нечухрин А. Н. Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в. - 1917 г.). Гродно: Издво ГрГУ, 2003. 349 с. M111

33. Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Очерк русской философии истории // Русская историософия: антология. М.: РОССПЭН, 2006. С. 5-108. 34. Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Русская философия истории. М.: ИЧП “Издательство Магистр”, 1997. 328 с. 35. Петрушевский И. П. Академик В. В. Бартольд // Бартольд В. В. Сочинения. Т. 1. Туркестан в эпоху монгольского нашествия. М.: Изд-во восточной литературы, 1963. С. 14-21. 36. Погодин С. Н. “Русская школа” историков и социология // Многоликая современность. Сборник к 60-летию доктора философских наук, профессора Владимира Вячеславовича Козловского. СПб.: Интерсоцис, 2014. С. 86-114. 37. Погодин С. Н. “Русская школа” историков: Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий, М. М. Ковалевский. СПб.: Изд-во СПбГТУ, 1997. 380 с. 38. Погодин С. Н. Русский европеец А. С. Лаппо-Данилевский // Русская и европейская философия: пути схождения: материалы научной конференции. СПб.: ИП Комплект, 1999. С. 49-69. 39. Покровский М. Н. Историче ская наука и борьба классов (Историографические очерки, критические статьи и заметки). М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1933. Вып. I. 327 с.; Вып. II. 450 с. 40. Покровский М. Н. Профессор Р. Виппер о кризисе исторической науки // Под знаменем марксизма. 1922. № 3. С. 33-36. 41. Пыпин А. Н. Русское славяноведение в XIX столетии. Окончание // Вестник Европы. СПб., 1889. № 5. С. 257-305. 42. Рамазанов С. П. Кризис в российской историографии начала XX века: В 2 ч. Волгоград: Изд-во Волгоградского ун-та, 1999. Ч. 1. Постановка и попытка решения проблемы. 144 с. 43. Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский в петербургской университетской корпорации // Журнал социологии и социальной антропологии. 2013. Т. 16. № 3. С. 29-44. M112

44. Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань: НРИИД, 2004. 352 с. 45. Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский как представитель петербургской исторической школы // Петербургские чтения 97. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр “БЛИЦ”, 1997. С. 413-416. 46. Ростовцев Е. А. Дискурс “петербургской исторической школы” в научной литературе // Фигуры истории, или “общие места” историографии. Вторые санкт-петербургские чтения по теории, методологии и философии истории. СПб.: Северная звезда, 2005. С. 303-341. 47. Ростовцев Е. А. Методология истории петербургской исторической школы // Петербургские чтения 98-99. СПб.: Петербургский институт печати, 1999. С. 412-415. 48. Ростовцев Е. А. Столичный университет Российской империи: учёное сословие, общество и власть (вторая половина XIX – начало XX в.). М.: Политическая энциклопедия, 2017. 903 с. 49. Ростовцев Е. А. Термин “Петербургская историческая школа” в историографических источниках // Петербургские чтения 98-99. СПб.: Петербургский институт печати, 1999. С. 415-418. 50. Ростовцев Е. А. Университет столичного города (1905-1917 годы) // Университет и город в России (начало XX века). М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 205-370. 51. Рубинштейн Н. Л. Классовая борьба на историческом фронте. ИвановоВознесенск: Тип. им. В. И. Ленина 1931. 58 с. 52. Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М.: Госполитиздат, 1941. 659 с. 53. Саприкина О. В. Историческое развитие славянских народов в интерпретации российских учёных-славистов второй половины XIX в. // Люди и тексты. Исторический альманах. Информационное M113

пространство истории. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2014. С. 272-291. 54. Саприкина О. В. Трактовка славянской идеи В. И. Ламанским на страницах Журнала Министерства народного просвещения // Вестник РГГУ. Серия “Исторические науки. Всеобщая история”. № 18 (61)/10. М.: Издательский центр РГГУ, 2010. С. 258-269. 55. Синицын О. В. Неокантианская методология истории и развитие исторической мысли в России в конце XIX – начале XX вв. Казань: Унипресс, 1998. 160 с. 56. Смирнов С. Б. Петербург-Москва: сумма истории. СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И.Герцена, 2000. 269 с. 57. Тимашев Н. С. Социологические теории Максима Ковалевского // Ковалевский М. М. Социология. Теоретико-методологические и историко-социологические работы. СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2011. С. 625-642. 58. Тихонов В. В. Московская и петербургская школы “русских историков” в контексте дихотомии “Москва-Петербург” (конец XIX – начало XX в.) // Люди и тексты. Исторический альманах. 2012. М.: Институт всеобщей истории РАН, 2013. С. 344-378. 59. Хвостов М. М. К вопросу о задачах истории // Сборник статей, посвящённых Василию Осиповичу Ключевскому. Ч. 2. М.: Т-во “Печатня С. П. Яковлева”, 1909. С. 791-825. 60. Хмылёв Л. Н. Проблемы методологии истории в русской буржуазной историографии конца XIX – начала XX в. Томск: Изд-во ТГУ, 1978. 172 с. 61. Цамутали А. Н. Борьба направлений в русской историографии в период империализма. Л.: Наука, 1986. 336 с. 62. Черепнин Л. В. А. С. Лаппо-Данилевский – буржуазный историк и источниковед // Вопросы истории. 1949. № 8. С. 30-51. M114

63. Черепнин Л. В. Кризис буржуазной исторической науки в период империализма // Очерки истории исторической науки в СССР: в 3 т. М.: Изд-во АН СССР, 1963. Т. 3. С. 239-278. 64. Чирков С. В. Археография и школы в русской исторической науке XIX – начала XX века // Археографический ежегодник за 1989 г. М.: Наука, 1990. С. 19-27. 65. Шаханов А. Н. Русская историческая наука второй половины XIX начала XX века: Московский и Петербургский университеты. М.: Наука, 2003. 419 с. 66. Шилков Ю. М. Яфетическая философия языка Н. Я. Марра // Вече. Альманах русской философии и культуры. Вып. 16. СПб., 2004. С. 75-92. 67. Шмидт С. О. Жизнь и творчество историка С. Ф. Платонова в контексте проблемы “Петербург-Москва” // Шмидт С. О. После 75: Работы 1997-2001 годов. М.: Изд-во РГГУ, 2012. С. 487-491. 68. Щерба Л. В. И. А. Бодуэн де Куртенэ: Некролог // Известия по русскому языку и словесности Академии наук СССР. Л.: Изд-во АН СССР, 1930. Т. III. Кн. 1. С. 311-326. 69. Якубовский А. Ю. Проблема социальной истории народов Востока в трудах академика В. В. Бартольда // Вестник Ленинградского университета. 1947. № 13. С. 62-70. M115

Список сокращений: ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения РГИА – Российский государственный исторический архив ФОН – факультет общественных наук ЦГИА СПб – Центральный государственный исторический архив СанктПетербурга M116

Рецензии:

Авторизуйтесь, чтобы добавить рецензию

- у работы пока нет рецензий -

Отзывы:

Авторизуйтесь, чтобы оставить отзыв